class="p1">– Вы потеряли интерес к этому делу? – робко осведомился Кочкин.
– Нет, Меркуша, вовсе нет. Это дело с каждым днем все больше и больше будоражит меня. Просто этот Мох, о котором рассказал Егоркин… Ему не находилось места в моих прежних логических построениях. Да по правде сказать, я и теперь не знаю, куда его поставить, всюду он лишний…
– А вы не допускаете, что Егоркин врет?
– Допускаю, да я почти уверен.
– Может быть, это и есть причина, почему вы не находите места для нового персонажа?
– Может быть, может быть. С другой стороны, не мог же все это, нападение на губернатора, убийство Подкорытина, женщину в черном, организовать сам Егоркин.
– Нет, – улыбнулся Кочкин. – Егоркин не смог бы, мелковат.
– Стало быть, Мох существует.
– Отчего же, в таком случае, он кажется вам лишним?
– Скорее всего, мне кажется лишним не сам Мох, а его принадлежность к преступному миру, к иванам. Ты помнишь, как врал нам Егоркин о женщине в черном?
– Помню.
– Но ведь, кроме вранья, он нам сказал тогда и правду.
– Правду?
– Да, кажется невероятным, но то, что он подрабатывает на свадьбах, – правда. И ведь знал, что мы для него не клиенты, но не удержался, похвалил себя и коляску. Такая у человека натура. Поэтому-то и запали мне в душу его слова, что Мох вроде как чиновник.
– Неужели это городской казначей? – воскликнул удивленный Кочкин.
– Нет, это не Приволов, но хорошо, что ты о нем вспомнил, он нам понадобится.
– Зачем?
– Для опознания, но после. А сейчас… – Начальник сыскной откинулся на спинку стула и вынул из жилетного кармана часы. – А сейчас, Меркуша, мы с тобой отправимся к доктору Викентьеву. У меня к нему имеется один вопрос.
Когда полицейская пролетка подъехала к квартире доктора, тот как раз садился в свою коляску, в руках держал выездной саквояж.
– Ах, как жаль, Фома Фомич, – произнес он, завидя начальника сыскной, – но мне нужно тотчас же ехать. Купец Ломакин по неосторожности отрезал себе палец. Все бы ничего, но присланный человек утверждает, что сильное кровотечение, нужно спешить…
Стоящий невдалеке от доктора босоногий подросток в широченной рубахе хрипло заявил:
– Велели сказать, ведро крови вытекло. Ведро крови, велели сказать…
– Вот видите, – кивнул доктор в его сторону. – Нужно спешить!
– Дело у меня небольшое. Я не стесню, если поеду в вашей коляске? – спросил фон Шпинне и добавил: – Пока доедем до пациента, думаю, мой вопрос решим.
– О какой тесноте вы говорите, места хватит всем! – ответил доктор, а подростку сказал: – Ты беги напрямик и скажи, что доктор едет!
– Ага! – произнес подросток, и его как будто ветром сдуло.
Фома Фомич взобрался в возок Викентьева. Уже сидя в нем, сделал Кочкину знак рукой следовать за ними.
– Итак, слушаю вас, – проговорил доктор после того, как коляска тронулась.
– Вы знаете, Николай Петрович, меня беспокоит здоровье губернатора.
– Я так понимаю, вы говорите о его душевном здоровье?
– Нет-нет.
– Тогда что?
– Я беспокоюсь о руке его превосходительства. В нашу последнюю встречу, да и раньше, он жаловался на острую боль в запястье…
– В запястье правой руки?
– Да! Вы его осматривали сразу же после нападения. Как вам кажется, эта боль не может быть следствием удара или ушиба?
Доктор задумался, глядя в спину возницы. Это продолжалось всего лишь несколько секунд, но в подобных ситуациях время тянется слишком медленно.
– Николай Петрович, – окликнул его фон Шпинне, доктор вздрогнул и, проведя рукой по эспаньолке, ответил:
– Нет-нет, хотя это и нельзя полностью исключать. Я думаю, эта боль не является следствием удара или ушиба. Это скорее напоминает растяжение. Вы знаете, – доктор рассмеялся, – у меня в практике был случай. Приходит ко мне как-то некто Трегубский. Разбогатевший мещанишко. Поначалу-то просто Трегубов, но потом денежки завелись, превратился в Трегубского. Поговаривали, что дворянское свидетельство купил. Ну, так вот, приходит ко мне этот Трегубский и жалуется на боль в запястье…
– Вы выяснили причину этой боли?
– Ну так слушайте дальше. Жалуется на боль, а у самого на этой же руке вот такой золотой перстень, размеров просто поразительных… Велю ему этот перстень снять. Как можно, говорит, семейная реликвия. А я ему в ответ: раз пришли к доктору, делайте то, что он велит, в противном случае прощайте! Нет, снимает перстень. Я его тут же на весы. Четверть фунта! Представляете, Фома Фомич, четверть фунта! Вы бы, говорю ему, батенька, еще и на другую руку точно такой повесили, тогда бы у вас была полная симметрия. Знаете его ответ? Никогда не догадаетесь. – Доктор пырскнул от смеха. – У меня, говорит, денег на второй не хватило. Представляете, денег на второй не хватило. Это значит, что если бы денег хватило, то он отлил бы себе два перстня и ко мне пришел бы полным инвалидом…
– Так вы думаете, рука у этого Трегубского болела из-за перстня? – спросил Фома Фомич.
– Что значит «думаю»? Да я уверен в этом! У Трегубского торговля, счеты, туда костяшка, сюда костяшка, и так весь день. Тут без перстня рука устанет, а с этаким весом в четверть фунта и подавно! Вот и у губернатора что-нибудь подобное.
– Но губернатор не носит перстней! – возразил фон Шпинне.
– Значит, носит что-нибудь другое, – парировал Викентьев, ставя на место до половины съехавший с сиденья саквояж.
Следовавший за доктором в полицейской пролетке Кочкин был немало удивлен, когда на ходу из коляски Викентьева выскочил фон Шпинне и ожесточенно замахал руками, требуя, чтобы пролетка остановилась.
– Тпру! – закричал кучер и натянул поводья.
– Назад в сыскную! – скомандовал Фома Фомич, усаживаясь рядом с Кочкиным.
– Что-то случилось? – поинтересовался чиновник особых поручений.
– Случилось, Меркуша, случилось, – проговорил фон Шпинне. Он решил тем и ограничить свои объяснения, но, увидев, с какой мольбой Кочкин смотрит на него, сжалился и добавил: – Случилось озарение. Я вдруг все понял!
– Что все?
– Я понял, кто злодей!
– Значит, мы мчимся его брать?
– Нет, мы мчимся в сыскную, чтобы начать по-настоящему работать. Хотя тебе, Меркурий, в сыскную необязательно, ты сделаешь вот что. Меня высадишь на Пехотнокапитанской, а сам езжай к своему знакомцу Бонифатьичу, помнишь такого?
– Конечно, помню, швейцар…
– Вот хватай этого Бонифатьича под предлогом помощи расследованию и тащи его сюда. – Фон Шпинне вынул из кармана книжицу и что-то вписал в нее карандашом, затем показал написанное Кочкину. Чиновник особых поручений прочел и недоумевающим взглядом посмотрел на Фому Фомича. – Объяснять некогда, сделай все в точности! – Вырвав исписанный листок из книжицы, фон Шпинне сунул его Кочкину и выпрыгнул из пролетки.
– Ох, и ловок же наш Фома Фомич! – восторженно бросил кучер.
– Да уж, ловок! – проворчал Кочкин и велел разворачиваться.
Настали поистине сумасшедшие дни. Начальник сыскной работал с утроенной энергией и того же требовал от своих подчиненных. Слежки сменялись ночными бдениями, ночные бдения – допросами. Полицейский гример, он же по совместительству и костюмер, не успевал клеить фальшивые усы и бороды, а ночью при тусклом свете газового рожка латал, штопал и чистил костюмы для переодевания. Курьер то и дело носился на телеграф и отправлял телеграммы. Лежащая в столе Фомы Фомича тоненькая картонная папка с карандашной надписью «Дело святого Пантелеймона» стала тучнеть даже не по часам, а по минутам и буквально в течение нескольких дней разбухла до такой степени, что ее льняные тесемки едва завязывались. Тогда в присутствии Кочкина Фома Фомич положил на эту папку свою руку – тускло блеснул изумруд на безымянном пальце – и сказал:
– Всё!
– Что всё? – не понял чиновник особых поручений.
– Тайна нападения на генерал-губернатора Можайского раскрыта! Нам осталось самое приятное…
– Самое приятное?
– Да, самое приятное. Арестовать злодея, вернее злодеев. Ведь ради этого мгновения, черт возьми, мы не спали ночами, ломали свои головы, беседовали с неприятными людьми, посещали нехорошие места, выслушивали в свой адрес упреки, дескать, мы не умеем работать… Все ради этого, или ты считаешь как-то иначе?
– Да нет, вы, похоже, правы!
– Я, похоже, прав, – проворчал фон Шпинне. – И всего лишь!
Глава 43
Удар
– Расследование завершено, – блуждая взглядом по губернаторскому кабинету, сказал начальник сыскной.
– Ну, так уж и завершено. Это, наверное, шутка? – Граф подался вперед, слегка поворачиваясь к собеседнику левым ухом. Он слышал им лучше, чем правым (следствие контузии), глаза
