Сначала, думая только о бегстве, молодые люди молчали. Так длилось около часа. Но час — слишком много для Тотора, у которого, как известно, ежесекундно чесался язык.
Он смотрел, как мимо, почти задевая машину, проносились бесплотными тенями кусты, и один естественный вопрос сорвался с его губ:
— Какая у нас скорость?
Меринос взглянул на спидометр и коротко ответил:
— Пятнадцать миль.
— Значит, тридцать километров в час… Неплохо. Но скажи, дружище, ты, наверное, страшно вымотался, из последних сил держишься?
— Вовсе нет! И сам не понимаю почему. От всей этой передряги я, правда, дико вспотел, у меня вся одежда промокла, зато сейчас я уж ни о каких болячках не помню.
— Потрясающе!
— Только вот странно, что я вдруг стал видеть в темноте. А в остальном — вроде бы полный порядок.
— Несомненно, бешеная атака тебя исцелила!
— Но что будет со мной днем?
— Будем надеяться, зрение не ослабнет.
— Боюсь, чудеса не вечны. Если бы ты знал, как это необычно — пронзать взглядом мрак! Вокруг меня все серое с бесконечно мягкими оттенками голубого. Вижу четко, но это не свет, а что-то странное, волнующее… пейзаж из сна, со звездами, которые сияют, как маленькие солнца. Большие ночные птицы охотятся, летучие мыши проносятся стремглав, выделывая безумные пируэты[163] в воздухе… А вот порхающие бабочки и целый рой насекомых… Все живет, движется, но совершенно бесшумно. Что за непостижимая фауна!
— Ну вот тебе еще одно приключение, вовсе не банальное даже после стольких других! Знаешь, когда мы это расскажем, наверняка кто-нибудь брякнет: «Ну и брехуны эти путешественники, настоящие врали!» — и нам точно никто и никогда не поверит!
— Однако все бывает. И какое счастье для нас, что я отравился!
— Это уж точно! Если бы ты не попробовал бульона из трав, нас бы прикончили, насадили на вертел, закоптили, обжарили и обглодали бы до костей! Что называется, рисковали собственной филейной частью. Но расскажи нам, как это случилось, ты же знаешь, я просто рот разинул, совершенно обалдел…
— Все было просто. Я спал как сурок, а потом, наполовину проснувшись, дремал в каком-то оцепенении, довольно приятном. От этого яда мой слух очень обострился: любой звук казался громом, уши болели. И вот, дремля под деревом, проклиная Бо, который храпел как органная труба, я с необычайной ясностью услышал шорох травы и листьев, чье-то сдерживаемое дыхание и даже сухой хруст сустава!
Нетрудно было понять, что нам грозит опасность, тайком подползает какой-то враг и, уж конечно, не с добрыми намерениями… Тут я окончательно проснулся и открыл глаза. О, счастье! Я все видел… да, четко видел вооруженных копьями чернокожих, которые ложились на землю, ползли на животах, скрытно подбирались к нам на четвереньках.
— Конечно, чтобы понежничать с нами?
— Вот-вот… Но они были уже в тридцати метрах! Я призвал на помощь все свое хладнокровие, тихо взял карабин, резко поднялся, прицелился в человека, который подобрался ближе всех, и сразу выстрелил. Вот и все. Остальное вы знаете.
— Да, мой храбрый друг! Ведь остальное — это просто наше спасение, добытое твоим великолепным спокойствием, неслыханной меткостью и несравненным бесстрашием…
— Перестань, пожалуйста! Но я старался изо всех сил, и твои похвалы, дорогой Тотор, меня радуют…
Внезапно американец замолчал, а потом заговорил снова:
— Как странно! Вдруг стала пропадать удивительная ясность, уменьшается этот голубоватый нежный свет, идущий от звезд. По правде говоря, он меркнет… Я вижу на горизонте огромную черную полосу, заставляющую меня щуриться…
— Но, — откликнулся Тотор, — эта полоса — не черного, а ярко-красного цвета. Прямо светоносный пурпур! Да это и есть заря… Солнце встает.
— А я воспринимаю ее все более и более черной. Заря для меня — ночь… Я опять слепну, — сказал Меринос.
— Ну, это уж слишком странно, — заметил Тотор.
Пока два друга разговаривали, внезапно разгорелся тропический день.
— Тотор, — сказал американец, — веди машину дальше сам… В глазах темно.
— Хорошо, подчиняюсь, но я ровно ничего не понимаю.
Между тем все обстояло просто, и, немножко подумав, Тотор мог бы легко разобраться что к чему.
Ведь что такое зрение? Это связь человека и животных с внешним миром при помощи глаз и посредством света.
Внешние предметы, будучи освещены, отражаются на самой глубокой оболочке глаза — сетчатке. Эта вогнутой формы оболочка, получив световой сигнал, передает его в мозг через оптический нерв, продолжением которого она и является.
Если бы свет был всегда одинаково ровен, зрение оказалось бы очень простой штукой и действовало бы непрерывно, без осложнений. Но свет, напротив, весьма неравномерен, и его вариации огромны, от абсолютной темноты до ослепляющего сияния солнца.
Требуется, чтобы в разных условиях сетчатка могла бы реагировать на лучи, без ущерба для органа зрения и пропорционально вариациям света.
Поэтому-то глаз снабжен в своей передней части другой оболочкой, называемой радужной. Это окрашенная часть глаза, прорезанная в середине круглым отверстием, зрачком.
Радужная оболочка нужна, чтобы дозировать количество световых лучей, необходимых для нормальной работы сетчатки. Вогнутая и расположенная напротив сетчатки радужная оболочка имеет нервы, которые отдают ей приказ расширяться или сужаться от света.
Если наблюдаемый предмет ярко освещен, зрачок сужается, чтобы в глаз проникло нужное количество лучей. Если, напротив, предмет темный, зрачок сам расширяется, чтобы пропустить лучей побольше, но по-прежнему необходимое количество, ни больше, ни меньше.
Значит, радужная оболочка — автоматический и очень важный регулятор зрения и является таковым, пока работает нормально.
Но если по какой-нибудь причине — из-за болезни, травмы, отравления — она теряет чувствительность, происходят необычные вещи.
Возьмем случай отравления стрихнином или калабарскими бобами. Радужная оболочка сожмется и сузит зрачок. Такой пациент тем не менее сохраняет зрение, пока светло. Но если сужение зрачка сохранится и в темноте, в его глаза не будут проникать лучи и ночью он будет слеп.
С другой стороны, если человек наглотается белладонны, белены или дурмана, которые не сужают, а расширяют зрачок, происходит обратное: во время действия яда в глаз проникает слишком много света. Отсюда боли, светобоязнь, прилив крови, невозможность видеть.
Но зато ночью широко распахнутая радужная оболочка может пропустить много лучей. Малейший источник света освещает предметы и позволяет различать их с необычайной четкостью. Такой человек слеп днем, но становится зрячим ночью.
