«Людская молва — железная мялка», — говорит пословица. Гульчиру сильно мучила сплетня, пущенная о ней. Девушка растерялась и, чувствуя себя бессильной бороться с обрушившейся волной грязи, ночи напролет, закусив угол подушки, беззвучно плакала. Хотя ни дома, ни на работе отношение к ней не изменилось ни на йоту, она чувствовала себя отверженной, одинокой. Как большинство гордых натур, оказавшись в трудном положении, она переживала горе в себе.
Нурия первая восстала против того, что Гульчира переживает свалившееся на нее горе в одиночку, молча. Ее юная, чистая душа, которой еще не успела коснуться никакая житейская грязь, не в силах была перенести это. С непосредственностью и прямотой, присущими только горячей юности, безгранично уверенная в торжестве правды, она сказала:
— Апа, ты же комсомолка… Почему не идешь в комитет, не поделишься… Ты ведь как стеклышко, ни в чем не повинна, я знаю. К тебе грязь не пристанет, а сплетникам попадет. И в первую очередь достанется на орехи этому противному Назирову.
Гульчира, не отвечая, проникновенно посмотрела на сестру, накрылась шалью и пошла к двери, сказав, что ей пора на работу. Нурия догнала ее, горячо прильнула:
— Апа, дорогая, прошу тебя… Ты же не прежняя забитая девушка-татарка. Не клони головы!.. Дай отпор мерзким сплетникам… Ты же сильная… И у тебя столько защитников…
— Это тебе только кажется, что с подобными вещами легко бороться, Нурия. И мне сначала казалось — всех растопчу… Ах, не мучай ты меня…
И Гульчира заплакала.
Нурия возмутилась.
— Ты трусиха, апа… — гневно воскликнула она. — Малодушная… Воображаешь, что тебя пожалеют, если будешь прибедняться? Нет и нет!.. Что ты, калека?.. Или увечная?.. Ты должна, обязана бороться. Если у тебя не хватит духу, я сама пойду в комитет. Я знаю вашего секретаря, Колю Лебедева… Он хороший парень, все поймет. Или, хочешь, расскажу Зарифу-абы.
— Дурочка!.. — вырвалось у Гульчиры.
Спустив шаль на глаза, она исчезла за дверью. Она шла, упорно глядя себе под ноги, чтобы не видели ее красных глаз с распухшими от бессонницы и слез веками. В сознании всплывали обрывки горького разговора с Нурией. «Если бы так легко… так просто было… Если бы не любила Азата, может…»
Гульчира всегда была порывистой в движениях, словно в ней вечно била через край ее горячая душа, поступь ее отличалась необыкновенной легкостью и изяществом. Теперь же в движениях появилась тяжеловатая вялость, в выражении лица — несвойственная ей смиренность.
Чем ближе Гульчира подходила к заводу, тем все больше ускоряла шаги, избегая каких бы то ни было разговоров со встречными. Заводской двор она пересекла бегом и, лишь войдя в отдел, немного успокоилась. Кивком головы поздоровавшись с коллегами, она прошла к своему столу.
Раньше она приходила на работу за пятнадцать — двадцать минут до начала занятий и, подсев к телефону, начинала перезваниваться с друзьями: наводила справки, раздавала поручения, договаривалась о встречах по делам комсомольской работы, драмкружка, кого-то бранила, кому-то советовала не стариться прежде времени. Товарищи в отделе прозвали ее «живое серебро» — так называют ртуть.
Но последние дни Гульчира занималась лишь тем, что поручал ей начальник отдела, да и то не вкладывая души. И сегодня она равнодушно принялась за свои расчеты и чертежи. Но вскоре ее позвали к Вадиму Силычу. «Наверное, ругать будет…» — подумала Гульчира и, открыв стеклянную дверь, прошла в тесный кабинет. Остановилась у порога.
— Подойдите ближе, — сказал Поярков, блеснув в ее сторону стеклами пенсне.
Поярков сказал, что дальше тянуть с поршневой цепочкой нельзя, — как будто тянула Гульчира! — и, пододвинув к девушке толстую папку, велел ей сходить в механический цех.
— Выручайте этих бездельников…
Гульчира, обычно никогда не отказывавшаяся ни от какой работы, а тем более от заказов механического цеха, которые всегда выполняла с особым удовольствием, сегодня попросила Пояркова:
— Вадим Силыч… пожалуйста… дайте мне другую работу. Я не смогу это сделать.
— Почему?
— Да так уж…
Поярков поморщился. И без того холодные глаза его стали еще холоднее.
— Это еще что такое? — сказал он, покачав своей несоразмерно маленькой головой. — Неужели, давая своим сотрудникам работу, я должен принимать во внимание их настроения? Где вы работаете? На государственном заводе или…
Гульчира побледнела, в ее глазах сверкнули молнии, но она тут же сдержала себя и, гордо подняв голову, неприязненно посмотрела на Пояркова: не стоило унижаться перед этим человеком с холодными глазами.
— Что я должна сделать? — перебила она Пояркова. — Вы мне не сказали…
— Спросите у Акчурина…
И, давая понять, что разговор окончен, Поярков потянулся к телефону.
Выйдя из кабинета, Гульчира прикрыла дверь и, прислонившись к стене, закрыла глаза.
— Что случилось, Гульчира?
Подняв веки, Гульчира увидела перед собой устало ссутулившегося Авана Акчурина. Залившись краской, она вместо ответа пробормотала, сама не зная почему:
— Извините. — И еще больше покраснела.
«Каверзы Идмас… — подумал Аван, вспомнив угрозы жены. — Мало ей, что меня донимает, — ранила сердце ни в чем не повинной девушки…»
— Аван-абы, — взяла себя наконец в руки Гульчира, — Вадим Силыч передал мне заказы механического цеха. Я не в курсе… С чего начинать?
— А-а!.. Начинайте с приспособлений для поршневой цепочки. Я там кое-что уже сделал… Передал Назирову. Возьмите у него и начните знакомиться. Я сейчас спущусь в цех. Разберем вместе.
И вот Гульчира по винтовой лестнице поднимается в кабинет Назирова…
Поднималась ли она когда-нибудь спокойно по этой лестнице? Нет!.. Всякий раз, как приходилось ей одолевать эти железные ступеньки, душа переполнялась радостью, сердце билось часто-часто, глаза лучились, щеки горели. Всякий раз было чуть боязно и приятно, как во время подъема на парашютную вышку. И, остановившись, она прикладывала руки к щекам. О, как пылали они!.. Но непреодолимая сила неудержимо тянула ее наверх, и казалось, Гульчира карабкалась бы вот так до самой луны.
Но сегодня ей это стоило огромного труда. Сегодня она шла туда единственно потому, что не могла не подчиниться начальнику. Какое же дело поручено ей?.. Э, да не все ли равно. Почему, почему это непременно должна сделать Гульчира, а не кто-нибудь другой!..
Гульчира почувствовала, что у нее перехватило дыхание, и остановилась. Руки невольно потянулись к щекам, — какая сила привычки!.. — но щеки были сегодня совсем холодными, ледяными. Гульчиру охватил ужас. Неужели все кончено?..
Когда-то Гульчира любила смотреть с высокой лестницы на гудевший цех. И сегодня она обернулась, чтобы посмотреть вниз.
От одного станка ей помахали. Кто это? Ах, Гена Антонов. «Может, он вообразил, что я на него смотрю?» Она с трудом одолела одну ступеньку, вторую, третью. Сердце билось все чаще, губы сжимались плотнее.
Наконец открыла дверь. Назиров был в конторке один. Он сидел за столом и сличал с чертежом какую-то деталь. Когда вошла Гульчира, он растерянно провел рукой по глазам, словно боясь, что все это мерещится. Нет, это в самом деле Гульчира! Любимая, дорогая!.. Самое дорогое, что есть на свете… Гульчира стоит перед ним!.. От радости сердце у Азата так дрогнуло, точно рванулось навстречу любимой.
— Гульчира!.. — воскликнул он и, отбросив деталь, вскочил с места.
Гульчире стоило большого напряжения сдержать себя. Глядя на сияющее, сразу посветлевшее лицо Назирова, слушая его голос, полный любви, призыва, мольбы, она вдруг заколебалась: уж не ошибается ли она?
Казалось, вот-вот что-то оборвется внутри. Но тут ей представилось, что Азат читает в ее душе, потому-то он и улыбается!..
Сделав неимоверное усилие над собой, Гульчира упрямо тряхнула головой и в мгновение ока совершенно изменилась. Теперь всем своим видом она как бы говорила: «Пусть мое сердце обливается кровью — не покажу тебе этого. Ты воспользовался минутной слабостью, подглядел мою тайну, но я не дам тебе насладиться видом открытой раны, чтобы ты посыпал ее солью!»
Ледяным тоном она объяснила, что пришла по поручению Пояркова, и попросила дать ей материалы, оставленные Акчуриным.
Улыбка Назирова погасла, как гаснет задутый огонек. Щеки покрылись серым налетом, чем-то напомнив стекло, вынесенное из тепла на мороз.
Чтоб не терзаться этим зрелищем, Гульчира встала чуть боком к Назирову.
Гульчире показалось, что она стоит здесь уже целый час, и у нее невольно вырвалось, больше от страха, что ей невмочь будет сдерживать дальше рвущиеся наружу чувства:
— Я жду.
Назиров не отвечал, не отводя взгляда от Гульчиры, теребившей бахрому шали.
— Гульчира, — произнес он с мукой, — я бы хотел объяснить тебе…
