до удаления зенитных дивизионов из расположения войск и объявления выходного дня в частях ВВС Западного ОВО), которые происходили 20 — 21-го июня. Для большого пропагандистского эффекта провокации бомбы должны были обрушиться на советский город (города?) в мирной, внешне совершенно спокойной обстановке. Кроме демонстративной «показушной» стороны дела, понижение боеготовности войск (прежде всего ВВС и ПВО) накануне запланированной провокации имело и совершенно конкретный функциональный смысл. Провокационная бомбардировка должна была состояться — а для этого надо было снизить (в намеченном районе бомбардировки — снизить до нуля) возможность вооруженного противодействия…
.Загадочные, если не «вредительские» действия командующего округом (фронтом), командующего ВВС округа и «московской комиссии». становятся совершенно логичными, если только предположить, что именно город Гродно и его жители должны были стать жертвой кровавых игр Сталина.
Выбор города Гродно в качестве объекта для провокационной бомбардировки также выглядит достаточно логично. Логично с точки зрения эффективности последующих действий (начала операции прикрытия и удара советских ВВС по «установленным аэродромам и базам противника»). Сувалский выступ был в эти дни буквально нашпигован немецкими авиационными, танковыми, пехотными частями. Такой концентрации сил не было больше нигде. Не исключено, что с задуманной провокационной инсценировкой бомбардировки города Гродно связана и гибель командующего ВВС Западного округа (фронта)».
О том, что версия о подготовке советской стороной провокаций на границе с целью получения формального повода для начала войны с Германией не лишена основания, свидетельствует и ряд других хорошо известных исторических фактов. К примеру, как можно объяснить поведение наркома обороны СССР маршала С. К. Тимошенко, который напутствует своего заместителя генерала армии К. А. Мерецкова, убывающего в Ленинградский военный округ в качестве представителя Главного командования, такими словами: «Возможно, завтра начнется война. Главное — не поддаваться на провокации. Выдержка прежде всего. Суметь отличить реальное нападение от местных инцидентов и не дать им перерасти в войну. В случае нападения — сами знаете что делать»[169].
Или слова, сказанные им командующему Западным особым военным округом генералу армии Д. Г. Павлову за три часа до начала фашистской агрессии: «вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай сегодня утром, может что-нибудь и случиться неприятное, но смотрите ни на какую провокацию не идите. Если будут отдельные провокации — позвоните…»[170].
И даже первое боевое донесение, направленное в Москву в 4.20 22 июня 1941 года из штаба Западного фронта о начале боевых действий на государственной границе, не обеспокоило наркома обороны СССР, как будто бы все шло по плану советского командования. Около 4.30 заместитель командующего Западным фронтом генерал-лейтенант Болдин услышал от народного комиссара обороны шокирующие любого нормального человека слова: «Товарищ Болдин, учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу передать Павлову, что товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам. Разведку самолетами вести не далее шестидесяти километров»[171]. И только в 5.25 генерал армии Д. Г. Павлов, получив указание из Москвы, отдал войскам приказ: «Ввиду обозначившихся со стороны немцев массовых военных действий приказываю поднять войска и действовать по боевому».
А вот что рассказал о поведении С. К. Тимошенко в первый день войны бывший в то время начальником Главного управления ПВО страны главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов: «Всю ночь мы не спали. Вести с границ поступали все более тревожные. Около четырех часов получили первое сообщение о бомбежке вражеской авиацией Севастополя. Вскоре через ВНОС поступили сведения о воздушных налетах на Виндаву и Либаву. Я позвонил народному комиссару обороны С. К. Тимошенко и попросил принять меня немедленно по особо важному делу. Через несколько минут я уже был у него с данными о бомбежках целого ряда наших городов. В кабинете наркома находился и начальник Главного политического управления Л.3. Мехлис.
Я доложил все имевшиеся в моем распоряжении данные о действиях авиации противника. Не высказав никаких замечаний по моему докладу, нарком подал мне большой блокнот и предложил изложить донесение в письменном виде. Когда я писал, за спиной стоял Мехлис и следил, точно ли я излагаю то, что говорил. После того как я закончил, Мехлис предложил подписаться. Я поставил свою подпись, и мне разрешили продолжать исполнять текущие обязанности.
Я вышел из кабинета с камнем на сердце. Меня поразило, что в столь серьезной обстановке народный комиссар не поставил никакой задачи войскам ПВО, не дал никаких указаний. Мне тогда показалось: ему не верилось, что война действительно началась. Зачем нужно было в это время, когда дорога каждая минута, краткий и ясный устный доклад обращать в письменный документ?»[172].
Ну и как все это можно понимать? Как известно, дури в армии во все времена хватало, но не до такой же степени. Но если же предположить, что советские провокации на западной границе по времени почти совпали с началом фашистской агрессии против СССР, то тогда действия наркома обороны приобретают определенную логику. Ведь сразу поверить в такое невероятное совпадение было невозможно.
В том, что именно здесь находится разгадка тщательно скрываемой многими десятилетиями одной из тайн Великой Отечественной войны, свидетельствует также реакция некоторых руководителей Коммунистической партии и Советского государства на сообщения о бомбардировках неизвестными самолетами в 3.15 главной базы Черноморского флота — г. Севастополя. В своих мемуарах адмирал флота СССР Н. Г. Кузнецов, в годы войны нарком ВМФ, вспоминает, что, получив доклад от командующего Черноморским флотом вице-адмирала Ф. С. Октябрьского о том, что в 3.15 на г. Севастополь осуществлен воздушный налет, попытался немедленно доложить об этом лично И. В. Сталину. С первого раза не получилось. «Снова по разным номерам звоню И. В. Сталину, пытаюсь добиться личного разговора с ним. Ничего не выходит. Опять звоню дежурному.
— Прошу передать товарищу Сталину, что немецкие самолеты бомбят Севастополь. Это же война!
— Доложу кому следует, — ответил дежурный. Через несколько минут слышу звонок. В трубке звучит недовольный, какой-то раздраженный голос:
— Вы понимаете, что докладываете? — Это Маленков.
— Понимаю и докладываю со всей ответственностью: началась война.
Казалось, что тут тратить время на разговоры! Надо действовать немедленно: война уже началась! Г. М. Маленков вешает трубку. Он видимо не поверил мне. Кто-то из Кремля звонил в Севастополь, перепроверял мое сообщение»[173].
Удивительное дело: секретарь ЦК ВКП(б), член Главного Военного Совета РККА не поверил наркому ВМФ СССР о том, что вражеская авиация нанесла бомбовый удар по военно-морской базе Черноморского флота. Может, он знал что-то такое, о чем не был поставлен в известность адмирал флота СССР? Не знаю. Но вопросы остаются.
Еще больше вопросов возникает после прочтения воспоминаний адмирала Ф. С. Октябрьского.
«То, что произошло в следующие минуты, — пишет он, — врезалось в
