дабы достигнуть состояния, в котором идиот пребывает от рождения?
— Церковники ведь тоже говорят нечто подобное?
— Отнюдь нет! — горячо возразил я. — Церковная аскеза не имеет с
этим ничего общего. Монахи остаются в рамках все той же системы
ценностей, нанизанной на ось "счастье — несчастье", или, проще говоря,
"удовольствие — неудовольствие". И стремятся к наслаждению ничуть не
меньше, а то и больше, чем самый распоследний кутила. Просто они
рассчитывают, отказываясь от земных утех, купить себе тем самым вечное
блаженство в раю. И чем суровей они будут истязать себя здесь, тем
лучше, по их мнению, им будет там. Тоже, кстати, забавная человеческая
глупость — представление о том, что, дабы получить что-то хорошее, надо
непременно испытать что-то плохое. Страдать и жертвовать. А если кто-то
достигает блага без страдания и жертв, то он хуже мошенника. Хотя это
ровным счетом ниоткуда не следует…
— Кажется, я понимаю, откуда взялось такое представление, -
перебила Эвьет. — Из обычной торговли. Чем ценнее то, что ты хочешь
получить, тем больше ты должен отдать взамен.
— Да, но даже в торговле то, что ты отдаешь, совсем не обязательно
обладает ценностью для тебя. Важно, чтобы оно было нужно твоему
контрагенту, а тебе оно может быть даже обременительно… Но главное,
мир — не меняльная лавка, а жизненные блага — не товары, измеряемые в
штуках, фунтах и пинтах. Кому и сколько надо платить за талант, за
достижения собственного ума, да даже и просто за счастливую случайность?
Если люди считают, что контрагентом в данном случае является бог, а
платить ему следует страданием, то получается, что человеческие
страдания являются ценным для бога товаром. Интересное представление о
всеблагом и всемилостивом, не так ли?
— Я и сама никогда не могла понять, как можно одновременно верить в
божественное милосердие и в вечные муки, — согласилась Эвелина. — Если
бы я была всемогущей, я бы употребила свою власть не на то, чтобы вечно
пытать Лангедарга, а на то, чтобы он исправился, не стал развязывать
войну и не погубил мою семью. Богу ведь ничего не стоило позаботиться об
этом заранее, до того, как стало поздно.
— Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень умная девочка? -
улыбнулся я.
— Да, — серьезно ответила Эвьет. — Папа говорил. И Эрик тоже. А
мама чаще говорила, какая я красивая. Когда я совсем маленькая была, мне
это нравилось, а потом перестало. В красоте ведь нет никакой заслуги.
Женевьева вон тоже красивая была, а толку? Как будто я зверушка какая -
"ути-пути, смотрите, какая симпатичненькая! А какие глазки, а какой
носик, а какая шерстка!" Дольф, если когда-нибудь захочешь сказать мне
что-нибудь приятное, пожалуйста, не говори, что я красивая!
— Хорошо, не буду! — рассмеялся я. — Лучше присоединюсь к тому, что
говорили твой отец и Эрик. И не потому, что хочу сказать тебе приятное -
хотя я не против — а потому, что это так и есть. Так вот, к вопросу об
уме, счастье и монахах. Они, как мы выяснили, стремятся к несчастью — и
добро бы еще только к собственному — в надежде тем обеспечить себе
загробное счастье. Я же вообще не нахожусь на этой оси. Я не стремлюсь
ни к счастью, ни от него — оно просто не является для меня
самостоятельной ценностью. Помнишь, я говорил, что тело — не более чем
инструмент разума? Интересы инструмента не могут быть целью для его
хозяина.
— А причем тут тело? Счастье — это же состояние души.
— Что такое душа? Ни одному медику, рассекавшему трупы и
оперировавшему живых людей, никаких следов чего-то подобного обнаружить
не удалось. Зато я с ходу могу назвать тебе десяток трав, грибов и ягод,
экстракты которых способны вызвать радость и беспричинный смех или,
напротив, уныние и сонливость, или все сметающую ярость — слышала о
берсеркерах? — или вообще превратить человека в раба, страстно
мечтающего лишь об одном — очередной порции того же эликсира. Да взять
даже обыкновенное вино… Мы пока не знаем, как именно возникают
чувства, но ясно, что ничего возвышенного в них нет — раз уж они столь
зависимы от химических субстанций, основа у них вполне телесная.
— А у разума?
— Скорее всего, тоже… Мой учитель говорил, что мозг вырабатывает
мысль, как печень вырабатывает желчь. И все же разум — это нечто
большее, чем его материальная основа. Это то, что делает нас — нами.
Можно лишиться любой из конечностей, любого из чувств — и остаться
собой. Пусть даже измениться, но не исчезнуть. Но где нет разума, нет и
личности. Чувства есть и у животных, и у идиотов. Разум — это
единственное, что по-настоящему отличает нас от них.
— Не всех! — фыркнула Эвьет.
— Это точно, — печально согласился я. — В словах говорящего ворона
больше смысла, чем у иного человека…
— И что же — разуму не нужно счастье?
— Именно. Он просто не испытывает в нем потребности — как, конечно
же, и в несчастии.
— А в чем испытывает?
— Я думаю, ты и сама можешь ответить на этот вопрос.
— В знании? — не обманула моих ожиданий Эвьет.
— Разумеется, а еще?
— А еще в свободе! Меня всегда возмущало, когда говорят "грешно об
этом думать". Никто не может запрещать мне думать!
— Именно так, Эвьет! Ты прямо почти цитируешь моего учителя. Он
говорил, что нет права более незыблемого, чем право думать, и нет
преступления худшего, чем покушение на это право.
— Ну… — засомневалась Эвелина, — если сравнивать с убийством
невинных…
— Так убивающий человека убивает и его мысль. Хотя по мне уж лучше
честно убить, чем ментально искалечить, превратить в куклу, послушно
исполняющую заведенные ритуалы и не смеющую в них усомниться… Но ты
права, конечно — мир, где тебя могут убить в любое время и по любому
поводу, потребностям разума никак не отвечает. Разуму нужен еще и покой.
Не следует путать его с сытым отупением, конечно же…
— Кстати, о сытости. Мы не слишком отупеем, если пообедаем? Я
что-то проголодалась.
— Что мне в тебе нравится, Эвьет, так это твое умение закруглить
философский диспут, — рассмеялся я.
Мы перекусили под открытым небом еще остававшимися у нас припасами
и поехали дальше. Меж тем снова распогодилось; в небе плыли лишь
отдельные пушистые облачка, волоча по полю свои тени. Мир снова был
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
