— Такие случаи могут быть излечимы, — заметил я, чувствуя
профессиональный интерес. — Если это последствие психического
потрясения…
— Нет, это последствие ножа, которым ему отрезали язык, — грубо
оборвал мои догадки слуга.
— Кто? — только и произнес я.
— Солдаты. За то, что он требовал с них плату за постой. И отрубили
руку, которую он протягивал за деньгами. Вы, чай, и не заметили?
— Чьи солдаты? — мрачно осведомилась Эвьет.
— А черт их знает! Вроде бы наши, — ему, похоже, даже не приходило
в голову, насколько неуместно звучит слово "наши" в таком контексте. -
Хотя в Комплене я слышал, как глашатай господина графа вещал, что все
беззакония на наших землях чинят грифонцы, которые специально
притворяются йорлингистами. Ну, городские, может, в это и впрямь
верят… — скептически качнул головой он. — Им там, за стенами, хорошо.
Они настоящей войны не нюхали.
— Мне жаль твоего хозяина, — сказал я.
— А, чего уж теперь жалеть, — махнул рукой слуга. — Повезло еще.
Могли вообще заведение спалить. Тогда куда? Только милостыню просить, а
кто ж подаст? И без того калеки на каждом углу… Только он мне не
хозяин. Он мой зять.
— Вот как? — удивился я. — Мне показалось, он старше тебя.
— Ну да. А что ж я, девку за молодого обормота выдавать буду, у
которого что в голове, что в кармане — ветер? Который сегодня по бабам
бегает — бабы-то нынче до этого дела голодные, мужиков на всех не
хватает — а завтра вообще на войне сгинет и жену брюхатой бросит? Нет
уж, тут человек солидный, с собственным делом. А что языка и руки нет,
так детей не руками делают…
— И дети, значит, есть?
— Нету, — вновь помрачнел тесть трактирщика. — Третий уже мертвым
родится.
— При таком возрасте отца это неудивительно, — констатировал я.
Он посмотрел на меня, как всегда смотрят на человека, говорящего
неприятную правду, и пробурчал:
— Заболтался я с вами. Плату извольте внести.
Я отсчитал ему оговоренную сумму без всякой прибавки от себя — на
каковую он, очевидно, рассчитывал, рассказывая мне все это. Однако я не
имел к несчастьям его семьи никакого отношения и платить за них не
собирался. Его лицо обрело еще более недовольное выражение, и он,
шаркая, побрел прочь от нашего стола.
Мы покинули постоялый двор рано утром, дабы к вечеру уже точно быть
в Комплене. Погода уже не радовала солнцем — за ночь откуда-то натянуло
облаков, и было даже прохладно. Впрочем, облака эти пока что выглядели
не слишком внушительно и едва ли предвещали дождь. Дорога, как нам и
было сказано, постепенно отклонялась влево и в конце концов влилась в
широкий тракт, идущий почти точно на север. Здесь, в выгодном месте на
перекрестке, когда-то тоже, по всей видимости, располагалась придорожная
гостиница, но ныне одинокое двухэтажное здание стояло заколоченным. На
когда-то беленой, а теперь уже изрядно облупившейся стене кто-то углем
неряшливо нарисовал большого грифона, очевидно, выражая свои
политические симпатии. Эвьет что-то сердито пробурчала, но все же не
стала требовать, чтобы мы остановились и стерли картинку.
И вновь под копытами Верного миля за милей тянулся пустынный тракт.
Несмотря на многочисленные следы копыт, колес и сапог (а также кучки
навоза, часто уже растоптанного башмаками), нам на пути почти никто не
попадался. Только раз мы обогнали старика, куда-то трусившего на таком
же старом облезлом осле, а спустя еще какое-то время нам встретился
деревенский дурачок. Впрочем, возможно, он родился и в городе, тем паче
что никаких деревень, даже разрушенных, до самого горизонта заметно не
было. Так или иначе, он шагал нам навстречу, почти совсем голый,
коричневый от грязи и загара, и на шее у него моталась ржавая цепь, на
которой висели, позвякивая, несколько амбарных замков. Шагал и бормотал
что-то невнятное. Я не был уверен, что он вообще нас замечает. Однако,
почти уже поравнявшись с нами, он вдруг остановился и выпучил на Верного
безумные глаза, вытягивая палец с черным обломанным ногтем.
— Конь вороной, — сказал он неожиданно отчетливо. — И на нем
всадник, имеющий меру в руке своей.
Я усмехнулся. В руке у меня в тот момент были только поводья, да и
на коне нас ехало двое. Все же меня удивило, откуда в этом, фактически
животном, мозгу могла взяться подобная цитата. Бездумно повторяет
услышанное на сельской проповеди? Я повнимательней пригляделся к тем
немногочисленным лохмотьям, которыми он все же прикрывал свою наготу. От
них нестерпимо воняло фекалиями, и определить их происхождение едва ли
уже было возможно — но, пожалуй, они вполне могли оказаться и остатками
монашеской рясы. Такое бывает. Сперва человека сводят с ума чудовищным
монастырским режимом — кормежка впроголодь, хронический недосып,
ежедневное многочасовое твержение молитв и монотонный физический труд -
а потом объявляют "одержимым бесами" и прогоняют прочь. Если, конечно,
вообще не отправляют на костер в качестве лечения от одержимости… Пока
мы ехали мимо, он все торчал на месте, поворачиваясь следом за нами и
указывая на меня пальцем.
— Интересно, он на каждую черную лошадь так реагирует? — произнесла
Эвьет.
— Кто его знает, — пожал плечами я. — В следующий раз он может так
прореагировать на огородное пугало. Или вообще на нечто, видимое только
ему. Его мозг разрушен, и поведение слабопредсказуемо.
— Таких людей нельзя вылечить?
— Насколько я понимаю — нет. Иногда помрачение рассудка исцелимо,
но не в таких тяжелых случаях. Единственное, что может для них сделать
врач — это убить из сострадания.
— Что ж ты его не убил? — усмехнулась Эвелина.
— Вероятно, потому, что не испытываю сострадания к убогим.
— Они в нем, похоже, и не нуждаются, — заметила Эвьет. — Мне
показалось, он вполне доволен собой. Он же просто не в состоянии
осознать собственное убожество.
— Вот-вот. Нет на свете счастья более прочного, полного и
безмятежного, чем то, которое испытывает пускающий слюни идиот. Людям,
считающим счастье своей целью, следовало бы почаще вспоминать об этом.
— Значит, ты не считаешь счастье своей целью?
— Нет, конечно. Что может быть глупее, чем тратить кучу усилий,
дабы достигнуть состояния, в котором идиот пребывает от рождения?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
