потерял право против него возражать. Он должен был его отныне
оправдывать, как его в № 5 «Освобождения» уже оправдывал Струве[373].
Это стало официальной позицией «Освобождения», от которой он более не отступал. Когда в ответственных заявлениях, которые делали либеральные деятели, попадалась нотка осуждения революции, «Освобождение» немедленно протестовало. Так было с первой ласточкой «весны», статьей князя Е. Трубецкого в «Праве»[374], со знаменитой речью кн. С. Н. Трубецкого на петергофском приеме[375]. «Освобождение» не упустило этих случаев, чтобы не осудить Трубецких за их отрицательное отношение к революции.
Трудно сказать, принесла ли эта позиция либерализма освободительному движению пользу. Если террор мог быть полезен, то для того, чтобы проявляться, он не нуждался в санкции либерализма. Но сам либерализм должен был смотреть дальше; после победы он мог стать государственной властью; это было его историческим призванием. Его подчиненное отношение к революции было с этим несовместимо. Это позднее не раз обнаруживалось. На Земском съезде в ноябре 1905 года[376] и позднее, в 1-й Государственной думе, либерализм не выдержал испытания на государственность. Это заставило историческую власть искать правительства в других общественных элементах. Так Первая дума сама подготовила министерство Столыпина. На отношении к революции и на роковых для либерализма последствиях этого отношения «освободительное движение» обнаружило свою слабую сторону. «В политике нет мести, — говорил Столыпин, — но есть последствия»[377]. Они и сказались.
* * *
Следующим за террором признаком разложения государства указывались «волнения учащейся молодежи». Странно сопоставлять эти явления. Общего в них было только то, что оба свидетельствовали о нездоровом настроении общества и о бессилии власти. Все же остальное было совершенно различно.
Причина волнений учащихся — преходящие свойства юного возраста, наиболее восприимчивого и наименее благоразумного. На учащихся отражалось настроение широкого общества. Беспорядки бывали даже при Николае I, за что университеты он не любил. В биографиях Лермонтова рассказывается, как он был исключен из университета за историю Малова. В этой истории участвовал также и Герцен, не подозревавший в то время о существовании Лермонтова. История Малова не заключала ни малейшей политики; Малов был бездарный и грубый профессор, и в ответ на какую-то его грубость студенты подняли в аудитории шум и не дали ему кончить лекции. Это самовольство могло заслуживать дисциплинарного наказания, но «политики» в нем не замечалось[378].
В 1860-е годы в связи с политическим возбуждением общества беспорядки изменили характер; они стали выходить за пределы студенческих нужд, переносились на улицу и настолько противоречили политическому складу нашего государства, что могли казаться опасными. Меры воздействия, которые к ним применяли, разгон сходок силою войск, знаменитое побоище под «Дрезденом» в 1860-х годах[379], расправа охотнорядцев со студентами в 1870-х годах[380] были характерными признаками нездорового кипенья государства.
В 1880-х годах, когда общество успокоилось, беспорядки не исчезли, но изменили характер. О них я рассказывал в предыдущих главах. «Политики» в них больше не было. Либеральное общество было довольно, что студенты оказывались способны на жертвы и риск и не превратились в прислужников власти, но само с ними не шло. Цели студенческих беспорядков были обществу чужды, а студенческих способов демонстраций у общества не было. Это давало повод студентам жаловаться на равнодушие «общества», на то, что оно их не поддерживает, обвинять и профессоров, и общество в трусости и лицемерии. Но и студенты после кратковременных вспышек успокаивались и стремились вернуться к занятиям.
Когда пришло «освободительное движение», беспорядки отразили новые настроения. Они перестали быть стихийной реакцией на внешние поводы, стали сознательно устраиваться подпольными организациями, получили серьезный и упорный характер, не были только безобидным спектаклем, разгоняющим скуку унылого общества. Время, когда слово «политика» отталкивало студентов, миновало. Без «политики» беспорядки теперь бы показались бессмысленными. И получили они неожиданную форму студенческих забастовок.
Эта форма была связана с модным марксизмом. Забастовки были классическим орудием борьбы рабочего класса; студенты заимствовали его из рабочего арсенала. Это средство, по существу, было нелепо, но оно не только обнаруживало опасное настроение, но было и не так безобидно, как прежние сходки.
В мое время такая форма была бы немыслима. В беспорядках принимало участие лишь меньшинство, и они могли удаться только накоротке; испытания времени они не выдержали. Чтобы удалась «забастовка», необходимо, чтобы в ней принимало участие большинство, чтобы она была продолжительным, не эфемерным явлением. Для этого требовалась организованность и упорство. Видимость беспорядков было легко создать путем студенческих сходок, но забастовку симулировать было нельзя: она была несравненно более серьезным явлением.
Была в них другая опасная сторона: удар по насущным интересам академической жизни. Нельзя было равнодушно смотреть на приостановку образования, на появление «années creuses»[381], на то, чтобы люди, имевшие привилегию стать студентами, занимали свои места понапрасну. Но эффект забастовки от этого только усиливался. Забастовка показывала напряженное самопожертвование среди молодежи. Ей сочувствовали по тем же причинам, по которым сочувствуют голодовке в тюрьме. Она ослабляла правительство, показывала падение его авторитета и даже бессилие. Родители горевали и обвиняли неумелую власть. Разосланные из университета студенты делались живой пропагандой; недовольство ширилось и росло.
Правительство это понимало и с новой формой беспорядков пыталось бороться; оно поочередно прибегало ко всяким мерам. При министерстве Боголепова за забастовку была проектирована высшая степень строгости: призыв на военную службу. Это вызвало общее возмущение; эта мера была неудачна не столько строгостью, ибо, в конце концов, отбывание воинской повинности не наказание, сколько несоответствием настроению общества. Общественное возмущение породило и первый по тому времени серьезный террористический акт — убийство Боголепова студентом Карповичем[382]. Тогда власть повернула круто налево и новому министру Ванновскому было рекомендовано по отношению к студентам «сердечное попечение»[383]. Но с этим уже было опоздано. На студенчестве отражалось общее давление атмосферы. Когда кругом бушевало недовольство, а «освободительное движение» это недовольство сознательно увеличивало, студенчество не могло превратиться в мирный оазис.
«Освободительное движение» этого и не хотело. Оно не хотело признать, что обязанность политической борьбы лежит на взрослых, а не на молодежи; что нельзя допустить, чтобы образование останавливалось во имя политики; что забастовка есть способ борьбы рабочих с нанимателями и что преступно перед страной применять ее к образованию. Освободительное движение жило другой идеологией. На войне все дозволено; позволяют и детям вступать в армию, бросая для этого школу, хотя война не детское дело. Руководители движения знали, что вступление молодежи в борьбу даст им оружие, которое будет бить по нервам всему русскому обществу. И оно это использовало.
7 сентября 1904 года в «Освобождении» появилась характерная
