в России. Боязнь его стихийной мощи иногда вдохновляла власть на разумные уступки. Опасение перед «крепостным» Ахеронтом, по признанию Александра II, убедило его в необходимости реформы 1861 года. Бессилие справиться с террором в 1870-х годах привело к политике Лорис-Меликова. Но подобными мерами хотели Ахеронт укротить, лишить его благоприятной для него атмосферы. Но, по существу, ему не
уступали; либеральная политика была лишь видом
борьбы с ним. Для либерализма старого времени
союз с ним казался немыслимым.
В эпоху «освободительного движения» недовольство широких кругов опять создало благоприятную обстановку для выступления Ахеронта. «Освобождение» перечисляло те формы, в которых он стал проявляться; это — политический террор, волнения учащейся молодежи, фабричные и аграрные беспорядки. Все это симптомы болезни, опасной не только для самодержавия, но [и] для государства. При нормальных отношениях в государстве власть и общество общими усилиями должны были бы против такого Ахеронта бороться. Но с тех пор, как общество поставило своей задачей низвержение самодержавия, об общих действиях с ним не приходилось и думать. Освободительное движение Ахеронта бояться не стало; оно помнило аксиому стратегии: победу достаточно одержать на главном фронте, остальное придет потом. Оно так и поступало; главным фронтом была война с самодержавием. Освободительное движение против него пошло заодно с Ахеронтом; о том, насколько он опаснее самодержавия, оно не заботилось.
Возьмем самый антигосударственный вид Ахеронта — политический террор. Русское либеральное общество издавна к террору относилось если не сочувственно, то по крайней мере нейтрально. Отсутствие у него самого законных путей для борьбы против власти заставляло его в «террористах» видеть борцов за «общее» дело, как ни далеко от либерализма стояли их цели.
Общество восхищалось их героизмом и их идеализировало. Они рисковали жизнью и этим все искупали. Террористы были окружены ореолом, поблекшим только тогда, когда их самих увидали у «власти».
Наконец, идейная борьба с ними в то время, когда им грозила петля, была невозможна морально. В обличении их враги клеветой не стеснялись. Либерализм считал справедливым заступаться за тех, на кого можно было клеветать безнаказанно.
Такое отношение к террористам было понятно, но оно не означало одобрения террору. Либеральные деятели понимали, что террор сам «провоцирует» власть на репрессии, от которых страдают либеральные начинания. Террористы оказывались «за пределами досягаемости», а за них расплачивались легальные учреждения. А если иногда акты террора и склоняли политику влево, то еще чаще порождали припадки реакции. Выстрел Каракозова определил поворот в царствовании Александра II, как 1 марта [1881 года] дало силу Победоносцеву. Террор мешал либеральной политике; террористы над нею смеялись; их вдохновляли не «либеральные» идеалы. Поэтому, хотя либерализм понимал, как неизбежно явление террора, не искал для него объяснений в низких мотивах, он солидаризироваться с ним все же не мог.
Террор прекратился в 1880-е годы; нелепость убийства 1 марта оттолкнула от него сочувствие общества, а без него существовать он не мог. Простая полицейская техника его тогда доконала. Когда в России появился марксизм, он отнесся к террору с неодобрением, как к революционной «романтике». Но с «освободительным движением» воскрес снова и террор. На фоне общего недовольства и озлобления «активисты» по темпераменту не «могли молчать»; они хотели проявлением «жертвенности» и «действенности» что-либо сделать, не думая о последствиях. Но и «освободительное движение» не заняло прежней нейтральной позиции. У него с террористами оказался общий враг — самодержавие, и они поэтому могли быть друг другу полезны.
В № 7 «Освобождения» в статье «Либерализм и так называемые „революционные“ направления» П. Б. Струве объявил о своей солидарности с революцией со свойственной ему ясностью: «Если в России оппозиция считалась крамолой, — говорил П. Струве, — то это значит, что в России нет крамолы, а есть только оппозиция… Никакого хаоса и никакой анархии революционное движение не может создать… Либерализм должен признавать свою солидарность с так называемым революционным направлением»[369].
Это совсем не убедительно. Из того, что оппозиция трактовалась у нас как «революция», не следует, чтобы «революция» сделалась простой «оппозицией». Но с тех пор, как либерализм поставил первой задачей низвержение самодержавия, революционная деятельность стала для него полезным подспорьем. Она самодержавие ослабляла. Не «революция» стала «оппозицией», а «оппозиция» пошла за «революцией».
Это обнаружилось и в тактических приемах. «Союз освобождения» сделал шаг, для старого либерализма немыслимый. Он принял участие в Конференции оппозиционных и революционных организаций, закончившейся опубликованным их соглашением[370]. Конференция произошла в октябре 1904 года, т. е. при Святополк-Мирском, накануне первого Земского съезда[371]. В общей Декларации конференции было заявлено, что борьба против самодержавия будет иметь больший успех, если «действия различных революционных и оппозиционных партий, как русских, так и заграничных, будут координированы» (Листок «Освобождения», № 17). Было специально оговорено, что ни одна из представленных на конференции партий не отказывается от каких бы то ни было пунктов своей программы или своих тактических приемов[372].
Одна возможность этого соглашения показывает, как изменилась к этому времени идеология либерализма.
Требование низвержения самодержавия ставилось либерализмом как необходимая предпосылка самых скромных реформ. Освободительное движение доказывало, что без этого никакая либеральная программа осуществиться не может. Либерализм добивался конституционной монархии, чтобы проводить в ней свою программу реформ.
А партия террористов — социалистов-революционеров, которую представлял на конференции, между прочим, Азеф, вовсе не хотела «конституционной монархии». У нее были другие политические и социальные идеалы; что для либерализма было когда-то «увенчанием здания», а теперь стало фундаментом нового строя, для революционно социалистических партий было лишь удобной позицией для дальнейшей борьбы против основ, на которых стоял этот строй. Это было их право. Но потому либерализм был их враг, которого они собирались атаковать тотчас после общей победы над самодержавием. Со стороны либерализма это соглашение было союзом с грозящей ему самому революцией. Спасти Россию от революции могло только примирение исторической власти с либерализмом, т. е. искреннее превращение самодержавия в конституционную монархию. Заключая вместо этого союз с революцией, либерализм «Освобождения» этот исход устранял; он предпочитал служить торжеству революции.
Можно понять психологию разочарованных либералов, которые, потеряв веру в возможное оздоровление власти, начинали предпочитать ей революцию. Самодержавие эти настроения само воспитало. Но знаменательно, что соглашение с революцией освобожденский либерализм сделал именно тогда, когда правительство в лице Святополк-Мирского пошло новым либеральным курсом, когда началось давно невиданное оживление легального общества, земские адреса, восстановление Земского съезда и т. д. Это оказалось моментом, когда либерализм выбрал, чтобы официально отречься от своей старой, самостоятельной политики и пойти на службу к революционерам.
Какие были последствия этого? У террористов осталась их программа и тактика. А «Союз освобождения», если не обязался сам принимать участие в терроре,
