ли ты в Австрии некоего барона фон Функе?
– Встречал не раз – и гостил у него. У старика прекрасная резиденция…
– Он старик?
– Ему уж шестой десяток, я думаю… Прекрасная резиденция в Оберрорбахе. Они с женой очень любезны. Детей у них, правда, нет. Барон слаб здоровьем. Что ещё рассказать…
– Я составил себе представление, Миша. Благодарю.
Речь шла о моей бывшей невесте. По сценарию, в юности я был помолвлен с одной славной девушкой. Когда я был ранен, она всё равно хотела выйти за меня замуж, но я разорвал помолвку – из благородства, чтобы она не жертвовала своим счастьем для инвалида. Письма отсылал ей обратно нераспечатанными. Через несколько лет она вышла замуж за этого Функе. Закадровую юношескую любовь шоуманипуляторы тоже назвали Марией – по совпадению? Или по наущению Алки?..
Вокруг нас с новой силой заверещали и завизжали, двинулись и понеслись, полетели чёрные косы, яркие рукава, скользкие шёлковые кушаки-шаровары, замелькали и зарябили взбитые юбки, лица, лоснящиеся от пота, блестящие выпученные глаза:
– «Навлыджяса, навлыджяса,
Ли кана ли бимиро!
Никому так не досталось,
Как мне горькой сироте,
Съела рыбушку живую –
Трепещится в животе!»
Я почувствовал, что меня осторожно подталкивают, подпихивают: заглядевшись на хоровод, я отвлёкся от моей Ксюши, а она протягивала мне бокал. Я налил ей почти до краёв, гордясь собственным великодушием (последним делюсь, цени!), выплеснул себе остатки, мы громко, опасно, с размаху чокнулись, она опрокинула свой бокал, и я уже было собрался сделать глоток, как моя скромница, отбросив густые волосы, наклонилась – и поцеловала меня прямо в губы своими пахнущими вином губами.
Ах вот оно как? – воспрял я. Ай да Ксюша! – и потянулся было обнять покрепче… как вдруг в голове сверкнуло: «А Оленька?»
Я говорю про какие-то доли мгновения – но ведь странно, не правда ли, ужасно странно, даже сам успел удивиться: в этот момент я вспомнил не про Марину, а ведь она вполне могла видеть по телевизору нашу гульбу; не подумал, как выгляжу в глазах сына, – нет: меня остановила сестра, ненастоящая, несуществующая, выдуманная сценаристами…
И как во сне, где не бывает границы между воспоминанием и реальностью, между мыслью и явью, – дверь распахнулась и в комнату вбежала Ольга! Я отшатнулся от Ксюши и стал предательски её выпихивать с кресла…
За сорок дней Ольга ни разу не заходила ко мне, а я никогда не бывал в её комнате. Вообще, для нашего девятнадцатого века – небывалое происшествие: чтобы женщина, пусть сестра, без спроса, без стука, без объявления ворвалась на мужскую половину дома… невероятно! Скандал!..
Не обращая внимания на рассыпавшихся цыган, на Мишеля, который тоже пытался выпутаться из своей индианки, одновременно запахивая на груди рубашку, – Ольга в домашнем платье, с полураспущенными, кое-как схваченными волосами бросилась прямо ко мне и, схватив меня за руки, закричала:
– Алёша! С папенькою удар!
Песня оборвалась. Покатилось и стихло гитарное эхо.
Цыгане исчезли так быстро, как будто они были не люди, а взбитая пена: в одну секунду поблёкла, осела, распалась, рассыпалась – и её нет.
12
Кондуктор предупредил, что предстоит второе включение после программы «Время». То есть через полчаса или через сорок минут, сколько там идут новости, нас снова покажут на Первой кнопке, второй раз за вечер.
За сорок дней такого ещё не случалось. Пусть не ровно в девять, как обещал шоураннер, но в четверть десятого маменька с Ольгой, как правило, удалялись к себе. Видимо, у них в комнатах камер не было – или на ночь эти камеры отключали – и маменька с Ольгой через какие-то задние лестницы выходили из павильона. Я оставался в коробке один.
Хотя порой, уже в полусне, мне казалось, что я слышу отзвуки голосов, что Оленька совсем рядом, в нескольких метрах…
В любом случае, все сценарии упирались в программу «Время». Точно так же и вечером 24 января: мы с Мишелем догуливали со своими цыганками, он уезжал восвояси, а я ложился в постель. Никакой Ольги с криками про удар в тексте не было.
Что бы всё это могло значить? – размышлял я. Хотят застать нас врасплох, чтобы мы реагировали естественно?
Да пожалуйста! После трёх стаканов вина мне всё было нипочём.
Минут в десять десятого прибежала Дуняша и покатила меня по сумрачному коридору. Нас обогнали слуги, они тащили какие-то вёдра, расплёскивали на пол воду.
Пока шла программа «Время», мы с Ольгой молча сидели в диванной, которая примыкала к папенькиному кабинету. Что за «удар» такой? – думал я. Инфаркт? Инсульт? Да, наверное, микроинсульт – у графа кривился рот, когда он приехал из подмосковной. Теперь, значит, второй удар. Ничего, оклемается: ему ещё два месяца тут куковать. Не может же он все два месяца пролежать на одре? Было бы глупо так ограничивать самого рейтингового артиста…
Почему-то я совершенно не помню маменьку в тот момент. Может, маменька была внутри, в кабинете? Нет, у меня полное ощущение, что внутри мы оказались втроём: сам старый граф, я и Ферапонт. А, ещё доктор четвёртый… Всё, всё, не буду вас путать, постараюсь рассказывать по порядку.
Стало быть, мы с сестрой полчаса просидели в диванной, потом, очевидно, программа «Время» закончилась, всё опять собралось, подтянулось, из папенькиных дверей вышел нахмуренный Ферапонт – безмолвно, строго, почтительно поклонился – сначала мне, потом Ольге. Её он жестом остановил, а меня сам вкатил в кабинет.
В полумраке белели подушки: старый граф полулежал в «вольтеровском» кресле. Шторы были задёрнуты. Дородный мужчина (доктор) держал на весу руку старого графа и слушал пульс.
Ферапонт подкатил меня ближе и занял место с другой стороны высокого кресла. Измерив пульс, доктор положил руку старого графа на одеяло, которым тот был укрыт до пояса, – и осторожно вышел из кабинета.
Ещё прежде чем кондуктор мне подсказал: «Целуйте руку», – я обратил внимание, какими большими кажутся жилистые крестьянские руки Бориса Васильевича на одеяле – и очень отчётливо вспомнил, как больше двадцати лет назад, не дождавшись ответа на стук и на оклики, вошёл к дедушке. Тоже был поздний вечер, меня целый день не было дома: с утра в школе, потом у двух репетиторов, – а вернувшись, я сразу заметил, что под дверью у дедушки не горит свет. У дедушки был очень твёрдый режим, в это время он никогда не ложился. Я постучался. Подождал. Постучал ещё. Позвал дедушку. Толкнул дверь и вошёл. В кабинете были задёрнуты шторы (видимо, со вчерашнего вечера), я дёрнул нитку, которой включался торшер. Так
