же лежали руки поверх одеяла, только у дедушки ладони были гораздо ýже, чем у Бориса Васильевича, а пальцы – длиннее.
И дедушка лежал молча, а старый граф захрипел:
– Э-э-о.
– Хочет поговорить с вами, ваше сиятельство, – почтительно и в то же время сурово сказал Ферапонт. Я повернул руками колёса, придвинулся ещё ближе.
– Н-му, – выдавил из себя старый граф. – Н-гу.
– Что, папенька?
– Н-н-му-н.
Я посмотрел на Ферапонта, тот чуть-чуть поднял плечи: мол, тоже не понимаю. Старый граф перевёл дыхание и повторил, чуть иначе:
– Н-ду-н.
– Дунь? – переспросил я.
– Й-й-э, – замычал старый граф, кривя и растягивая лицо.
– «Нет», – перевёл Ферапонт.
– Н-ду.
– Думаю? Будь? Пусть? – Я напрягался вместе со старым графом, но чувствовал себя совершенно беспомощным.
– По буквам, – сказал кондуктор. – Берите за руку и называйте буквы по очереди: аз, буки, веди…
– Папенька, – я дотронулся до одеяла, но взять старого графа за руку не решился. – Я буду перечислять буквы. Когда назову правильную, дай мне знать. Потом следующую, и так всё слово. Первая буква. А-а…
– «Аз», – поправил меня кондуктор.
– Аз, – повторил я.
– «Буки».
– Буки… Веди… Глагол… Добро… Есть… Жив-вете… – запнулся я.
Старый граф зашевелился:
– Н-га.
– «Да», – шепнул Ферапонт.
– Первая буква «ж»?
– Нга.
– Хорошо. Слава Богу. Вторая буква: аз… буки… веди… глагол… добро…
– Н-на!
– Ж-д…
– Н-гу!
– «Жду»?
– Н-на! Й-й-х… – отчаянно задышал, замычал старый граф. – Н-гу-н!
– Папенька, подожди, не тревожься… «Жду»… «Ждут»?
– Н-на!
– «Ждут», стало быть, «ждут». Видишь, я понял. Ты всё понятно говоришь. Кого ждут?
– Н-н-м-м-а. Н-м-я. Нмя.
– Меня?
– Н-га!
– Тебя ждут, папенька?
– Й-н-йе!
– Нет? Не тебя?
– Н-н-ем-мя.
– Меня… в смысле «тебя»? Меня ждут?
– Н-га!
– Меня, Алексея, сына твоего, ждут?
– Нма. Нн-е-м-мя н-нэ н-нгу-н.
– «Тебя… ждут». Кто ждёт, папенька?
– Н-нэ. Й-нэ.
– По буквам, – буркнул кондуктор.
– Попробуй снова по буквам. Аз… буки… веди…
– Н-га. Н-нэ.
– В… Все?
– Н-га! Немя й-нэ нду.
– «Тебя все ждут»?
– Н-га.
– Где меня ждут, папенька? Кто меня ждёт?
Старый граф закрыл глаза и вздохнул. Я подождал минуту, другую. Ничего не происходило. Ферапонт наклонился к старому графу, послушал дыхание. Потом приблизил ко мне свои бакенбарды, шепнул:
– Он забылся.
С усилием развернул моё кресло, вывез наружу – и с поклоном затворил дверь.
– Конец эфира, – с облегчением сообщил кондуктор.
Но фраза, вымученная таким трудом, конечно, застряла у меня в голове. Кто меня ждёт? «Все»? Кто «все»? Почему ждут? Где ждут?
13
Следующей ночью мне не дали времени выспаться. Это меня возмутило: сценарий сценарием, но должны же быть человеческие условия! Что за пытка бессонницей?! Я так в очередной жалобе и написал.
Ольге с маменькой тоже спать не давали: мы все якобы переживали за старого графа, приходили в диванную, сидели-высиживали под дверью (непонятно зачем: для жалкой тысячи зрителей в интернете в три часа ночи?) – задавали «врачам» одни и те же бессмысленные вопросы, клевали носом…
Я задрёмывал, выдирался из полусна, мне приходилось напоминать себе: это неправда, за дверью не мой настоящий отец и не дедушка, а актёр Борис Васильевич Жуков, и даже его там, наверное, нет – спокойненько вышел через какой-нибудь потайной выход и спит себе дома без задних ног. И наверняка скоро выздоровеет. Он должен здесь провести ещё два месяца, следовательно, скоро ему станет лучше – то есть не ему, а его персонажу… и т. д. Но тревога не унималась – чисто физиологическая, от усталости, от недосыпа.
Наутро снова не предоставили текст. Весь день тянулась бессмысленная суета. В доме собралась куча священников. Ближе к вечеру их чернело по комнатам и коридорам не меньше десятка. Наверно, не все одинаково важные: кто-то явно моложе, может, какие-нибудь помощники, – все в одинаковых чёрных рясах, я не различал, кто из них в каком звании.
Перед вечерним включением Дуняша сняла с меня шейный платок и жилет – как в то утро, когда делали маски, – и в таком непривычном (и неприличном) виде вывезла в коридор. Мимо нас, шурша рясами, прошли два незнакомых священника. Один, рослый, с большим толстым носом, вдруг оглянулся, остановился и грубо спросил:
– Ты крещёный?
Я опешил. Во-первых, почему «ты»? Я граф, а ты кто? Во-вторых… мы в девятнадцатом веке, какие могут быть варианты?
– Разумеется…
– Как зовут?
– Алексей…
– Алекси́й, – недовольно поправил он и по-хозяйски прошёл в кабинет старого графа.
* * *
В кабинете было темно и дымно, горело много свечей. Высокое кресло было теперь передвинуто ближе к иконам. Глаза старого графа были закрыты. Перед креслом стояли маменька с Ольгой в домашних платьях и чепчиках, по стенам – слуги.
Молодые священники пели – слаженно, монотонно и непонятно, я разбирал только «аллилуйя», которое много раз повторялось. У тех священников, которые были постарше, появились на шеях длинные, почти до пола, золотые ленты, шириной примерно с кухонное полотенце. Ещё один, с лентой через плечо на манер портупеи, обошёл кабинет по периметру, дымя и звеня кадилом. Те, на кого он взмахивал, кланялись. Дым пах мылом. Дуняша придвинула меня ближе к маменьке и сунула мне в руку свечку.
Я услышал, как один священник спросил другого – как раз того с толстым носом, который ко мне обратился на «ты»:
– Их не мажем?
– Всех мажем, – ответил носатый. – Все православные.
Третий священник что-то пробулькал, четвёртый сказал густым голосом: «Ми-и-ир все-е-ем!» – поднял руку, и все поклонились. Потом опять стали читать молитвы, и в какой-то момент все начали зажигать свечи, которые держали в руках. У старого графа тоже была вставлена между пальцами свечка, её придерживал молодой слуга: было видно, что слуге неудобно стоять в полусогнутом положении.
Комната была уже капитально задымлена, мне щипало глаза. Я подумал: пригодится, если надо будет заплакать. У молодого в чёрном без ленты на шее – как я теперь уже догадывался, помощника – появилась в руках серебряная большая рюмка. Носатый священник с помощником подошли к высокому креслу, где неподвижно сидел старый граф. Носатый обмакнул кисточку в рюмку и несколько раз дотронулся этой кисточкой до лица и до рук старого графа. Все, кто был в комнате, – хор, слуги и даже маменька с Ольгой, – что-то запели жалобно в унисон. Я не понял слов, но кондуктор мне отчётливо продиктовал, чтобы я тоже мог петь:
– «Услыши ны, Боже,
Услыши ны, Владыко,
Услыши ны, Святы́й», –
и пояснил в паузе, что «ны» значит «нас».
После старого графа эти двое – носатый с помощником – подступили ко мне, к моему удивлению и испугу. Обмакнув кисточку и сказав:
– Исцели, Господи, раба Твоего Алексия… –
