недосыпа: я удержал зевок – и слёзы-таки навернулись.
– «Покой, Господи, душу усо-опшего раба-а Твоего-о», – нараспев повторял молодой священник (или не священник) в белом воротничке.
Вдруг Ольга произнесла:
– Не похож.
На секунду я испугался: она про маску?! Маску сделали не похоже? (Мне-то, наоборот, показалось, похоже.) Она что, хочет сейчас каминг-аут устроить в прямом эфире?
– У тебя есть портрет папеньки? – спросила Ольга, не отводя взгляд от маски.
– «Нет», – отозвался кондуктор.
Я повторил.
– Давай запомним его… таким, – Оленька завела назад гибкие руки, за затылком расстегнула цепочку, сняла со своей груди медальон, раскрыла, посмотрела на портрет графа, сделала паузу, поднесла медальон к губам, нежно поцеловала портрет, закрыла и протянула мне. Я взял круглую металлическую бомбошку, нагревшуюся на Оленькиной груди, – и подумал, возможен ли в сериале, который показывают в современной консервативной России, на Первой кнопке, инцест.
* * *
И продолжал думать о том же самом, когда вернулся в комнату и в полусне досиживал перед иконами свои вечерние двадцать минут…
А почему бы и нет? Пусть не буквально-брутально, как в первой серии «Игры престолов», – об этом, понятное дело, нечего и мечтать… Но вот, например, в том фильме про Древний Рим – они ведь друг к другу почти и не прикасаются – Хоакин Феникс и эта сестра, в которую он влюблён, всегда забываю, как эту актрису зовут… Хотя нет, совсем не прикасаться неинтересно… А, вот же: «Война и мир»! Не наша, конечно, а бибисишная. Там брат с сестрой, Элен и Анатоль, как их, Курагины, – вполне внятно в постели валяются и целуются… И ничего. Как раз шоуфюреры обещали, что «Дом Орловых» – по сути «Война и мир». Может, так и задумано?
А может, выяснится, что она мне вообще не сестра?.. Мишеля она явно не любит. Шах-Дашков далеко. А если окажется, что я не родной сын, а усыновлённый… Или она. Почему нет? Очень даже распространённый сюжетный ход. И тогда…
Я погладил тёплую гладкую выпуклость медальона, словно волшебную лампу, – и оказался верхом на куполе, который синел под окном у Камиля. С той лишь разницей, что купол целмсовского театра был разделён изнутри на какие-то перегородки, сегменты, фасетки, как глаз гигантской мухи, – а этот мой купол был сплошной, чёрный, как слезящийся глаз, как собственный мой зрачок, гладкий и такой скользкий, что я не мог ни за что зацепиться…
Не было разницы между мыслью и действием, опасением и опасностью: едва я подумал, что не могу удержаться – как начал проваливаться, почувствовал, что засыпаю, что круглый бок медальона, чёрная линза скользит, изгибается, подаётся навстречу, льнёт, затягивает меня, я вот-вот провалюсь, не могу поднять руку, пошевелиться…
…И не хочу. Не хочу напрягаться, бороться, барахтаться, сопротивляться. Бессмысленно. Гораздо лучше, слаще и горше поддаться, сдаться и утонуть, провалиться в чёрный зрачок объектива. На долю секунды мелькают жёлтые молнии «ОЭПП / ШТ 16-5Д», булькает пузырь воздуха в кулере, мысль «вот и всё», в смысле «я утонул» – и вдруг понимаю, что под водой тоже можно дышать.
Здешний воздух (или его заменитель) – немного странный, дистиллированный, неживой, – но вот я вдыхаю, и ничего страшного не происходит, я не захлёбываюсь. Я зря боялся. Здесь даже в каком-то смысле уютно. Мне здесь хорошо. Безопасно. Раз я утонул – со мной уже ничего не может случиться. Я неуязвим. Я свободен.
Свободен, как никогда раньше. Я ничего не боюсь. Ни о чём не забочусь – и никуда не спешу: я могу здесь пробыть любое количество времени. Собственно, времени для меня больше нет.
Как и вообще нет границ. Я в экране, в условных жидкокристаллических пикселях. Я в хрусталике глаза – в зрачках множества чужих глаз, в немигающих объективах по стенам и на потолке. Я как рыба в воде. Могу нырять, кувыркаться. Я быстрый, юркий, упругий. Могу плыть в любом направлении: могу налево, направо, вниз, вверх…
Из озорства – без всякой необходимости, а просто чтобы себе самому показать, как я теперь владею собой, своим телом, владею всей ситуацией, я, как рыбка, мигом сменил направление, резко повернул вправо, дёрнулся – и проснулся.
* * *
Дрожали язычки свечек перед иконами. Продолжал гудеть голос в наушнике. Я понял, что спал считаные секунды – может быть, доли секунды: даже рука не успела разжаться, я не уронил медальон.
Всё вокруг было так же – и в то же время всё стало другим. Теперь это была моя комната. В окно светила луна – от перекрестья рамы лежала тень на столе, на стене. Я был граф в девятнадцатом веке.
Прошу понять меня правильно: я не рехнулся за эти доли секунды. Конечно, я знал, что стена не из камня, а из гипсокартона; что за окном не луна, а прибор с фильтром «чахотка». И в то же самое время я чувствовал, что вокруг – моё пространство, моя территория. Я здесь хозяин. И просто: я – здесь.
Точно так же, как две минуты назад, как вчера и как позавчера, я сидел в кресле, был почти неподвижен – и в то же время свободен, как рыба в воде. Я владел собой – и пространством. Я был неуязвим. Чувство было не умозрительное, а физическое – в желудке, в горле, в руках, в ногах – резиновое, упругое, хулиганское ощущение, будто меня навели на резкость.
Я почти видел себя на экране. Опять же: спокойно, со мной не сделалось раздвоение личности, моё астральное тело не поднялось к потолку – и в то же время я очень отчётливо представлял себя со стороны.
Я чуял, где находятся камеры, – как матёрый грибник, ещё не видя очередной подосиновик, угадывает, какой листочек поднять…
Мне было невтерпёж испытать моё новоявленное могущество. Я вспомнил, что у меня в руке медальон с портретом старого графа. Я уже приноровился к тяжёлому креслу, способен был передвигаться самостоятельно (можно было, конечно, позвать Дуняшу, но мне не хотелось расплёскиваться, не хотелось делиться). Я повернулся и подкатился поближе к окну, чтобы на меня падал свет. Разжал ладонь. Выпуклая полированная чашечка медальона красиво блеснула. Я выдержал паузу. Левой рукой отжал боковую защёлку, крышка открылась. В голубоватом свете вполне различимы были черты Бориса Васильевича: белые волосы, белые брови, лысина, широкий нос.
Секунд десять я неподвижно смотрел на портрет, точно зная, как выгляжу в кадре. Свет за окном стал чуть ярче, как будто луна вышла из-за облаков.
Все предыдущие сорок дней я страшно мучился оттого, что каждый мой вздох необратимо фиксируется. Теперь я,
