носатый быстро нарисовал мне на лбу влажную петельку, потом на правой ноздре, на левой, крест-накрест на одной щеке, на другой…
Я сообразил, что это крест, а не петелька. Масло почти не пахло. Оливковое, подумал я. Или, может, какое-нибудь кукурузное…
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…
– Поднимите руки, – велел кондуктор.
Я поднял руки перед собой, в правой была горящая свечка. Маменька её у меня отобрала. Носатый священник нарисовал мне крестик на правой руке, на левой… и остановился.
– Переверните, – шепнул помощник с серебряной рюмкой.
Я не сразу сообразил, что надо перевернуть руки ладонями вверх. Священник помазал мои запястья:
– Во исцеление души и тела, аминь, – и передвинулся к маменьке.
С ней и с Ольгой проделали то же самое, что со мной.
Снова что-то читали и пели, потом появился второй священник с тем же помощником, третий – и каждый раз мазали старого графа, меня, маменьку, Ольгу и нескольких слуг.
После четвёртого помазания у меня уже всё лицо было в масле, со лба масло стало просачиваться в глаза, глаза защипало ещё сильней, чем от дыма. После пятого я почувствовал, что масло вот-вот закапает с носа, затравленно оглянулся, увидел, что маменька втихаря промакивает лоб платком.
– Платок! – шепнул я Дуняше. Она выскользнула из комнаты, через минуту вернулась с платком.
По моим ощущениям, всё это продолжалось часа два, если не два с половиной, хотя потом выяснилось, меньше часа. Старому графу платок никто не давал, и под конец лицо у него сплошь блестело. А может, это уже не Борис Васильевич, а манекен в силиконовой маске? – подумал я.
Наконец, пение кончилось, все с облегчением зашевелились, закашляли, священники заговорили друг с другом, стали по очереди целоваться, прощаться и выходить из кабинета, а слуги обступили старого графа, кое-как его подняли, мешая друг другу и мелко переступая ногами в коротких штанах и чулках, перенесли в заднюю комнатку на кровать.
Повинуясь кондуктору, мы с Дуняшей подъехали к этой кровати – высокой, с занавесями и небольшим балдахином, и я опять сделал вид, что приложился к большой неподвижной руке, блестевшей от масла. Вблизи было видно, что это всё-таки настоящий Борис Васильевич и настоящая человеческая рука. За мной последовали маменька, Ольга.
В коридоре мы пожелали друг другу спокойной ночи. Дуняша отвезла меня в комнату. Я был весь в масле, скользкий и жирный, и приказал Дуняше готовить ванну.
– Не успеете, – флегматично заметил кондуктор. – У вас второе включение после программы «Время». Минут через двадцать семь – двадцать восемь.
Честно признаюсь: никакого предчувствия у меня не возникло. Только усталость и злость: какого чёрта шоураннеры не дают мне сценарий? Чего добиваются? Непроизвольных реакций? Бред…
Дуняша добыла мне полотенце, вымоченное в водке. Пахло волшебно. Эх, выжать бы его и выпить… Как в анекдоте: «кисонька, ещё капельку…» Обтёрся, швырнул промасленно-проспиртованное полотенце на пол.
– Можете помолиться пока, – напомнил кондуктор, как мне показалось, с иронией.
Ну спасибо! – злобно подумал я. Мало было сегодня этой нудоты. Но делать было нечего: махнул Дуняше, она меня подкатила к иконам, в наушнике зарядило угрюмое: «Благослови-и, влады-ыко-о… Благословен Бог наш, всегда, ныне, и присно, и во веки веко-о-ов…» Я стал понемногу задрёмывать (ночью удалось поспать от силы часа четыре, и то урывками), свечки начали растекаться, сливаться…
Внезапно дверь распахнулась, ворвалась Ольга – без стука, второй раз за эти два дня, в мою холостяцкую комнату – бросилась мне на шею:
– Алёша!..
Уткнулась в меня. Я порадовался, что успел протереть лицо водкой. Она задрожала, рыдая или изображая рыдания, сквозь ткань я почувствовал горячие выдохи у себя на груди и по-братски погладил её по гибкой спине, по плечам, позвонкам и лопаткам.
– Алёшенька! – Подняла на меня заплаканное лицо. – Его нет больше!
14
Вновь оказавшись в папенькином кабинете, я удивился, как много всего изменилось за полчаса. Дверь в заднюю комнату была открыта, кровать с балдахином подсвечена – мне показалось, даже слишком красиво, контрастно, как на старинной картине. На кровати лежало тело старого графа.
Здесь было явно прохладнее, чем во время церковного действа, будто бы кабинет пытались проветрить, но как следует не сумели или не успели. К церковному запаху воска и ладана примешивался кислый пиротехнический дым – и неожиданный запах хвои.
Под моими колёсами захрустело: пол был усыпан еловыми веточками. Или, может, сосновыми.
Рядом с кроватью стоял молодой человек в рясе – один из тех, кто недавно пел в хоре, – держал у живота книгу и бормотал очередные молитвы. Освещение было настроено так, что из темноты выступало только лицо и белый воротничок.
Мы с Ольгой пересекли кабинет – и увидели, что теперь на подушке уже не голова Бориса Васильевича, а маска. Маска действительно была сделана хорошо. Она была похожа на настоящего Жукова больше, чем обычно покойник бывает похож на того же самого человека при жизни.
Я, конечно, опять вспомнил дедушку – как он лежал на сцене МХАТа, на фоне чёрного задника, изголовье гроба было приподнято, чтобы дедушку было лучше видно из зала. Я тогда тоже подумал, что свет слишком контрастный, слишком «рисующий», бутафорский… а с другой стороны, какому свету и быть на сцене? Софиты-то те же самые… Театральными были и речи – трагичные, высокопарные. Но опять же – какими им быть, если все голоса были отлично поставленные, убедительные; все чувства – послушные повороту переключателя; слёзы – тоже надёжные, крупные, хорошо видные из последнего ряда… Насколько я знал, у дедушки не осталось (или никогда не было) близких друзей.
За дедушкиным гробом на чёрном заднике висела большая чёрно-белая фотография пятидесятых или шестидесятых годов, по всем тогдашним правилам: щёки отретушированы, притемнены, в глазах романтический блик, взгляд в светлое будущее мимо камеры. На фотографию падал косой луч софита. Венки, чёрные с золотом ленты, гвоздики, еловые лапы… От этих еловых лап возникало зимнее ощущение, хотя на улице было тепло, конец мая. Внутри гроба что-то белое, похожее на постель, – и смутное чувство, что как-то не очень прилично выставлять человека в постели на общее обозрение. На подушке лицо, в котором трудно было узнать…
– Постарайтесь заплакать, – сказал кондуктор.
Я не плакал на дедушкиных похоронах и поминках. И на отцовских, когда гроба никакого не было, а была только фотография, меньше дедушкиной раза в три и цветная, – тоже не плакал. И уж подавно мне не хотелось плакать при виде резиновой маски. Но, к счастью, глаза щипало от дыма, и от не до конца отмытого масла, и от
