была на него обижена. Меня это поразило. Она была обижена на него так, будто бы он её бросил, а не погиб.
* * *
Есть поверье, что сорок лет – «нехорошая дата», особенно для мужчины: «сороковник отпразднуешь – до пятидесяти не доживёшь» и т. д. Отец не дожил до своих сорока буквально несколько дней. С очередной антрепризой поехал во Владивосток – и там ночью полез купаться. Как потом обнаружилось, подшофе, не один, с какой-то актриской – и попал в течение, которое там называют «тягун». Актриса, вдвое моложе отца, выплыла. А он нет.
Нормальных похорон не было, так как не было собственно тела. Из уважения к дедушке, к «театральной династии» во МХАТе сделали небольшие поминки (хотя отец уже много лет как уволился).
Были первые дни сентября. Только-только начались уроки в моём последнем одиннадцатом классе. На поминки пришли ребята из школы, в том числе две барышни, с которыми я одновременно крутил роман (романы?), одна из нашего класса, другая из параллельного, обе наперебой обнимали меня, плакали у меня на груди. Мне было лестно, что знаменитости подходят к дедушке, к маме – ну и ко мне. Кажется, в те минуты я больше думал о том, как выгляжу в роли сына на похоронах отца, чем что-то чувствовал на самом деле. Тем более, повторюсь, гроба не было, только портрет.
Знаменитости быстро исчезли, закусывать-выпивать остались незнаменитости. Под конец вечера никому не известный поддатый актёр (как позже выяснилось, эпизодник из антрепризы, с которой отец ездил на Дальний Восток) всем по очереди втолковывал, как надо было справляться с волной, которая не даёт пловцу вернуться на берег. Надо было под эту волну «поднырнуть, поднырнуть», – повторял он и делал пальцами и запястьем извилистое движение, как в брейк-дансе. «А Юрка, – он говорил, – Юрка был лёгкий, лёгкий!.. Юрка всё по поверхности, по поверхности…» Бывший папин коллега пускал слезу, не замечая двусмысленности: получалось, отец утонул, потому что был человек неглубокий.
А я пытался представить отца: «подныривать»? Напрягаться, барахтаться? Не его стиль. Мне казалось, в какой-то момент он просто расслабился. Лёг на спину, стал смотреть на созвездия, позволяя течению уносить себя в океан…
9
Вот и я повёл себя точно так же. Я понимал, что тону (а может быть, меня топят), – но не пытался бороться.
Наоборот, перестал учить реплики. Не от лени даже – от отвращения. Слова были чужие, царапали горло. Мне было тесно в них, как в проклятой коляске.
Это не я, думал я. Меня втиснули в эти реплики, в это кресло… Нет, не хочу.
Равнодушно повторял текст за кондуктором. И, не успев открыть рот, уже знал, что очередная реплика выйдет слабой, искусственной, лживой – так и происходило. Всё получалось не так, всё не то.
Я чувствовал, что партнёрам стыдно рядом со мной, они сжимаются каждый раз, когда я открываю рот, а потом выдыхают и дальше спокойно работают. Мне было почти всё равно. Неловко было только перед Борисом Васильевичем.
С каждым днём буква «А.» попадалась в сценариях реже и реже. Абзацы под буквой «А.» тоже делались всё короче: три строчки, две, пара слов.
Иногда я вообще не участвовал во включениях. Объявлялось, что граф Алексей Кириллович нездоров. Дуняша приносила ужин мне в комнату. До меня доносился смех, отзвуки голосов, я прислушивался: что там без меня происходит? Мне делалось одиноко – но я не хотел, чтобы меня трогали, нарушали моё оцепенение, одурение.
Мои рейтинги опустились к нулю, а потом ушли в минус. Я понимал, что меня могут выгнать в любой момент: объявят, что умер во сне, положат маску – и, не признаваясь себе, сам подталкивал к этому, провоцировал: писал письма, чтобы мне выдали двести, минимум сто пятьдесят граммов водки. Чтобы дали нормально помыться. Дали что-нибудь человеческое почитать. И сто грамм. Чтобы заменили гугнивого другим кондуктором, потому что меня тошнит от каждого звука. Чтобы хоть раз написали мне выразительный монолог… Пятьдесят грамм хотя бы!..
За этот период – от премьеры почти до конца января – я помню только два светлых пятнышка. Оба связаны, как ни странно, с Камилем.
* * *
Я знал, что Камиль будет играть Ольгиного жениха, князя Мишеля. То есть его появление на площадке не было для меня неожиданностью. Но когда Ферапонт торжественно объявил: «Князь Михаил Иоаннович Долгорукой!» – и Камиль вошёл в мою комнатку, у меня так забилось сердце, как будто меня в тюрьме посетил дорогой близкий друг, принёс запах внешнего мира, свободы.
Мы расцеловались, я залюбовался им, как провинциальная тётушка любуется столичным племянником. Он был весь свежий, гладкий, Камиль-Мишель, в щёгольском фраке, в кремовых панталонах и мягких кожаных туфлях.
– «Ну что ты, как ты?» – Получив выговор за шнеллера, мой кондуктор при первой же паузе принимался гундеть, это очень сбивало. Я повторил, расплываясь в радушии:
– Как ты, Мишель?
– В чаду, Алёша, в чаду. Загнан как лошадь. Мы с Димитрием Павловичем готовим новый конгресс, ты, верно, читал в «Ведомостях»…
– С каким Дмитрием Павловичем?
– Да с Татищевым же, – недоумённо ответил Мишель: мол, как можно не знать, что существует на свете один-единственный Дмитрий Павлович, сенатор, посланник в Вене. – Государь недоволен роспуском библейских обществ: ты ведь знаешь, что творит Меттерних? Но мы с Димитрием Павловичем и с Горчаковым…
Мне со времён Школы-студии не доводилось играть с Камилем. Он, конечно, ещё не так заматерел, как Борис Васильевич, но работал уверенно, точно, спокойно: моложавый, но уже опытный дипломат, только что из-за границы.
Когда он произнёс «мы видим здесь происки Меттерниха», то поморщился и поджал губы точно как Целмс. Актёры часто копируют интонации и гримасы своих режиссёров. Я вспомнил (точнее, само всплыло), что Камиль теперь правая рука Целмса, уже и сам что-то ставит на малой сцене, преподаёт в Школе-студии, громкие роли играет одну за другой…
Меня ужалила зависть маленького человека к большому, заключённого – к вольному, инвалида – к здоровому. Сдал меня Алке, гад, а теперь выпендривается: «Меттерних»…
– …Нессельроде считает своей победой – не зная, что Меттерних уже почти было заставил турков очистить для нас Валахию…
– «А у нас зато», – гундос в ухе, – «в этом году грибы солёные удались».
– А у нас зато грузди! – перебил я. Причём «грузди» выскочили почему-то с южным произношением: «г’рузьди!»
– Что? – опешил Камиль. В сценарии-то г’рузьдей не было.
– Грузьди, говорю, засолили. Дуняшкин рецепт. Под водочку – ах! голову потеряешь!.. забудешь и про Меттерниха, и про Нессельвроде…
Камиль расхохотался (очень естественно), потеплел:
– Прости, Алёша. Ты прав,
