Чем дальше от Москвы и Ленинграда, тем хуже с продуктами, тем более скуден тюремный рацион, лишь отдаленно напоминающий то, что следовало бы называть едой. Зато строже проводится «осмотр вещей» осужденного, и усердием контролеров можно запросто лишиться не только шерстяных носков или рукавиц, но и консервов, чая, сигарет… Этим досмотр порой не ограничивается, все зависит от настроения контролеров – они охотно займутся изучением личных писем (уже цензурой просмотренных), станут читать их вслух, комментировать женские фотографии…
Каждая тюрьма встречает по-своему. Самой большой «транзиткой» считалась в те годы Свердловская пересыльная тюрьма – пуповина тюремных дорог, великая топь, где сходились пути большинства этапов. Там обращение было жестоким, особенно доставалось москвичам, которым вообще приходится несладко вдали от малой родины; ленинградцев же «дербанили» меньше, чем москвичей. Новосибирская «пересылка» славилась жестокостью обращения, а также баней, где из кранов льют ледяную воду с переменой на кипяток.
Но все это мелочи. Главное же: что ждет тебя в новой тюрьме? Как примут тебя «блатные»? Этап – своего рода русская рулетка. Беспредел в «транзитных» тюрьмах давно вошел в тюремный (равно и русский народный) эпос, и оставить там вещи, здоровье, достоинство, а то и жизнь – будничный и обычный расклад.
В силу постоянной перемены пересыльных тюрем, частых обязательных проверок, смены конвоев, непрекращающихся бытовых неудобств этап представляется самой тягостной частью срока каждого осужденного.
Для Константина Азадовского этап растянулся более чем на два месяца, а общая протяженность «несентиментального путешествия» по необъятной родине составила 11 225 (одиннадцать тысяч двести двадцать пять) километров: «столыпиными» до Хабаровска, а оттуда – не в трюме корабля до Ванино, как было при ГУЛАГе («Я помню тот Ванинский порт…»), – уже гражданским самолетом до Магадана (в браслетах и с конвойными – на радость и потеху другим, «обычным» пассажирам) и далее автозаком до Сусумана.
Для того чтобы представить себе этот Azadovsky Grand Tour, начавшийся 14 июня, а завершившийся 21 августа 1981 года, перечислим основные достопримечательности:
Ленинград, Кресты, 14 июня 1981 года
вагонзак Ленинград – Свердловск, 2080 км
Свердловская тюрьма (примерно неделя)
вагонзак Свердловск – Новосибирск, 1550 км
Новосибирская тюрьма (пять дней)
вагонзак Новосибирск – Иркутск, 1840 км
Иркутская тюрьма (пять дней)
вагонзак Иркутск – Хабаровск, 3200 км
Хабаровская тюрьма (более недели)
самолет Хабаровск – Магадан, 1980 км
Магаданская тюрьма (около четырех недель)
автозак Магадан – пос. Омчак, 375 км
Омчак, ИТК особого режима (ночевка)
автозак пос. Омчак – Сусуман, 200 км
Сусуман, ИТК-5, 21 августа 1981 года.
Как уже упоминалось выше, переписка подследственным запрещена строго-настрого, осужденным же разрешается лишь после суда и затем – с момента прибытия в места отбывания наказания. На этапе письма отправить можно только с разрешения начальника, и далеко не всегда есть возможность просить об этом.
Но именно этап дает возможность пользоваться иным видом коммуникации с внешним миром – «русской почтой», основанной на чувстве сострадания, которое встречается еще в русских людях. Согласуясь с этим чувством, которое усиливается по мере удаления от столиц, нельзя пройти мимо выброшенного из «столыпина» конверта. Более того, порой выброшенный в щель вагона клочок бумаги, на котором, кроме собственно письма, написан и адрес, силою сострадания обретает конверт, марку и отправляется по указанному адресу. В годы Большого террора, когда за подобную благотворительность можно было схлопотать срок, и то находились добрые люди. В послевоенные годы вероятность того, что выброшенное на остановке письмо дойдет по назначению, еще более увеличилась. Выбрасывались эти письма в основном на крупных станциях, где вагон перецепляли от поезда к поезду.
Конечно, об этом способе коммуникации знали и «органы», но тут уж силы были явно неравными. Это сколько же нужно отрядить сотрудников, чтобы они дежурили на запасных путях областных центров и на крупных железнодорожных узлах…
В таком письме «с дороги» можно было все-таки, пускай и с оглядкой, писать о вещах, немыслимых для тюремной и лагерной переписки, где всегда присутствовал цензор – непременный посредник между отправителем и адресатом.
«Русской почтой» воспользовался и Азадовский. Неизвестно, сколько им было написано за два с лишним месяца таких «подметных писем», но некоторые из них в конце концов оказались в руках Лидии Владимировны. Когда имелась возможность обзавестись конвертом, письмо шло не на домашний адрес, чтобы не искушать судьбу. Когда конверта не было, из окошка выбрасывался листок бумаги – в надежде, что все равно дойдет. Наверное, если бы он мог себе представить, что его не перевезут в Обухово, а потащат этапом через всю страну, он хотя бы запасся конвертами; теперь же ему такой возможности не представлялось, поэтому, если он отправлял письмо с этапа в конверте, – значит, ему удалось выклянчить этот конверт у соседей по вагону.
Первое письмо, которое дошло по назначению, было написано в Вологде 15 июня, на следующий день после отправки этапа из Ленинграда, на клочке бумаги – вероятно, единственном, который удалось раздобыть, а отправлено, как гласит штемпель, из Архангельска 17-го. Казалось бы, при чем здесь Архангельск – ведь чтобы попасть из Ленинграда в Свердловск, не надо заезжать в Архангельск! Все это означает, что какой-то добрый человек подобрал письмо в Вологде, садясь на архангельский поезд, и уже по прибытии отправил его по указанному адресу. 24 июня письмо, судя опять-таки по штемпелю, прибыло в Ленинград и 25-го числа оказалось в руках у Лидии Владимировны.
15 июня, Вологда
Мамочка, меня везут через Свердловск в Магадан. Этап может быть долгим (около месяца), поэтому не волнуйся, если от меня долго не будет вестей. Все, как видишь, делается сознательно, намеренно и последовательно.
Обо мне, ради Бога, не беспокойся. Я напишу сразу же, как только будет возможность.
Надзорную жалобу в Верх. Суд я не отправил, так как не знаю, сочтет ли это адвокат [Е.С. Шальман] (и все вы) целесообразным. Мне неясно, какая тактика наиболее уместна на данном этапе. Напиши мне все это в первом же своем письме ко мне.
Мне лично кажется, что адвокат мог бы использовать экземпляры моей жалобы (и без моей подписи), апеллируя в разные инстанции (Прокуратура РСФСР, Отдел идеологических вопросов в связи с разбором жалоб по уголовным делам при ЦК КПСС – узнай, кстати, что это за отдел, газета «Правда» и т. д.).
Жалобу из Л[енингра]да в «законном порядке» я не отправил, между прочим, и потому, что она просто-напросто не дошла бы.
Обнимаю тебя крепко-крепко. Все время думаю о тебе. Держись.
Второе из писем, дошедших до Ленинграда, было выброшено из вагона на стоянке в Байкальске Иркутской области 4 июля, но отправилось оно оттуда почтой только 17-го числа. А вечером 22 июля его уже читала Лидия Владимировна.
Мамочка, родная моя,
сегодня, 4 июля, я прибыл и на несколько дней остановился в родном Иркутске. Видимо, конечной цели своего пути я достигну не ранее 1 августа.
Этап протекает быстрее и спокойнее, чем это обычно бывает. Много, конечно, бытовых неудобств, но все это мелочи. Главное теперь, в какую колонию я попаду и как я там устроюсь.
Я писал тебе последний раз 15 июня, не знаю, получила ли ты это письмецо. Считаю нужным еще раз повторить, что все мои надежды связаны теперь с Москвой и только с ней. Надзорной жалобы в Верховный суд я не отправил, т. к. не хотел этого делать без консультации с московским адвокатом. Хотелось бы также знать, знакома ли ты с текстом моей надзорной жалобы. Мне кажется, теперь вы все, прежде всего адвокат Ш[альман], должны действовать самостоятельно.
Ежедневно думаю о тебе, о всех проблемах, с которыми ты вынуждена управляться в одиночку, и очень страдаю от отсутствия вестей. Как ты себя чувствуешь в это лето? Кажется, в Л[енингра]де не слишком душно? Навещают ли тебя друзья и знакомые?
Конечно, особенно тяжела мне мысль о невозможности видеть тебя полтора года, целых полтора года. Но что тут можно поделать?? Моя командировка на Колыму – завершающий (надеюсь!) удар, который нанесли по мне любящие меня питерские органы. (Можно ли оспаривать это, требовать возвращения на местную зону? – не знаю.)
А, может быть, этот акт каким-то образом направлен и против тебя – в отместку за твои решительные и целенаправленные действия.
Как С[ветлана]? Если ты поедешь к ней, то передай ей от меня самые нежные слова и мою уверенность в том, что она сохранит себя сквозь все тяготы женского «общака»…
Целую тебя. Будь здорова и благополучна.
P.S. Адвокат Р[озановский] – трус, ничего, решительно ничего он для меня не сделал, разве что окончательно дезориентировал меня накануне суда. Ничего не плати ему сверх – деньги, возможно, еще понадобятся и мне, и Св[етлане], особенно когда мы вступим во вторую половину срока.
