И Энтони рассказал. О топкой грязи, о том, как люди ломают кости, пытаясь выбраться, о тех, кого поглотило целиком. Он назвал Сомму мясорубкой и добавил, что война невыносима. Говорил, как тяжело терять товарищей, которые погибают один за другим.
После отпуска его письма изменились. Цензор вымарывал самые страшные абзацы, однако по оставшимся Элеонор понимала, что все очень плохо, война толкает на ужасные поступки и проделывает с людьми ужасные вещи.
Когда погиб Говард, тон писем снова переменился. Энтони больше не писал о «своих людях» и ни разу не упомянул ни одного друга по имени. Страшнее всего было то, что если раньше он расспрашивал о доме, жадно требовал мельчайших подробностей из жизни Деборы и новорожденной малышки – «Как бы я хотел быть рядом! Мне больно, что вы так далеко. Держись, любимая, и пришли, пожалуйста, прядь волос нашей крохи», – то теперь его письма походили на холодный, сухой отчет о военных действиях. Кто угодно мог бы написать эти письма и кому угодно. Теперь Элеонор пришлось сражаться с двойным горем: со смертью Говарда и последующей потерей мужа, который ушел в себя, скрылся за непробиваемой стеной холодной вежливости.
Он вернулся двенадцатого декабря восемнадцатого года, и Элеонор взяла встречать его в Лондон обеих малышек. На перроне расположился оркестр, скрипки играли рождественские гимны.
– А как мы узнаем, что это папа? – спросила Дебора.
Ее чрезвычайно интересовал человек, которого она видела лишь на студийной фотографии в рамочке у маминой кровати.
– Узнаем, – успокоила ее Элеонор.
Подошел поезд, вокзал окутало дымом, а когда он рассеялся, солдаты уже вылезали на платформу. Элеонор заметила мужа и на какую-то долю секунды, пока их глаза не встретились, остро почувствовала бремя лет. Тревоги закружились, как мотыльки у огня. Будет ли все по-прежнему? Или слишком много чего произошло за это время?
– Мама, ты зажала мне руку, – сказала Элис.
Ей еще не было и двух лет, но она уже отличалась исключительной прямолинейностью.
– Прости, детка.
В этот миг Энтони посмотрел ей в глаза, и в его взгляде промелькнула тень Говарда и всех других погибших, а потом тень исчезла, он улыбнулся и стал прежним – ее Энтони, который наконец вернулся домой.
* * *Раздался свисток. Поезд отправлялся точно по расписанию. Элеонор глядела в окно на пути, черные от сажи и копоти. Как было чудесно, что Энтони вернулся домой! Девочки его обожали. Лоэннет стал ярче, все вокруг осветилось, словно кто-то подкрутил фокус камеры. Прошло больше четырех лет, но война закончилась, и пора наверстывать упущенное. Ничего страшного, что у Энтони порой дрожат руки, что иногда он замолкает на полуслове и собирается с мыслями, прежде чем продолжить, что просыпается от кошмаров и наотрез отказывается говорить о Говарде. Вполне объяснимо, думала Элеонор, скоро все образуется.
Как бы не так.
В первый раз это случилось, когда они были в саду. Девочки гонялись за утками, а потом няня повела детей ужинать. Стоял великолепный вечер, солнце, похоже, передумало садиться, не желая заканчивать столь прекрасный день, и висело над горизонтом, разбрасывая по небу розовые и лиловые ленты, воздух пах жасмином. Они вынесли из дома белые плетеные стулья, и Энтони, который весь день развлекал дочерей, открыл, наконец, газету и задремал.
Элеонор играла с Эдвиной, недавно приобретенным щенком, – кидала мячик, который нашли для щенка девочки, и ласково улыбалась, глядя, как Эдвина мчится вдогонку, спотыкаясь о собственные уши. Элеонор дразнила собачку, поднимала мячик, чтобы увидеть, как та встает на задние лапы, размахивает передними и пытается схватить игрушку, щелкая зубами. А зубки у нее были острые: у Элеонор почти не осталось целых чулок, Эдвина ухитрилась их продырявить. Милая маленькая вредительница безошибочно угадывала, какие вещи ей нельзя трогать, и безжалостно с ними расправлялась. Впрочем, на нее было невозможно сердиться. Элеонор таяла, стоило Эдвине, чуть склонив голову набок, поднять большие карие глаза. В детстве Элеонор очень хотела щенка; увы, мать называла собак «грязными животными», и мечта осталась мечтой.
Элеонор потянула мяч к себе, и Эдвина, которая обожала шуточную борьбу, еще крепче сжала челюсти. Все было замечательно. Элеонор смеялась, Эдвина восторженно рычала с мячом в зубах, а потом вступила в азартную перепалку с уткой. Солнце сияло в небесах оранжевым шаром, как вдруг Энтони с громким криком бросился на них, схватил песика за шею и прижал к земле.
– Тише! – прошипел он. – Замолчи!
Эдвина визжала и скулила, утка улетела, а ошеломленная Элеонор вскочила на ноги.
– Энтони, перестань!
Она не понимала, что происходит, и страшно испугалась.
– Энтони, пожалуйста…
Муж словно не слышал. Только когда Элеонор подбежала к нему, упала на колени и обхватила его за плечи, он посмотрел в ее сторону. Затем высвободился из объятий Элеонор, и на какую-то долю секунды ей показалось, что сейчас он ее ударит. В широко распахнутых глазах мужа Элеонор снова увидела тень, ту, что заметила в его взгляде, когда вместе с дочерями встречала его на вокзале.
– Энтони, пожалуйста, отпусти ее.
Он тяжело дышал, его грудь поднималась и опускалась… Злость на лице сменилась страхом, потом смущением. Энтони ослабил хватку, щенок вывернулся, жалобно взвизгнул и спрятался зализывать раны под стул Элеоноры.
Никто из них не шелохнулся. Позже Элеонор казалось, что они оба застыли, объединенные одним чувством, негласным соглашением: если не шевелиться, трещина не пойдет дальше. Внезапно Элеонор поняла, что Энтони дрожит, инстинктивно обняла его и крепко прижала к себе. Его знобило.
– Ну все, все, – повторяла она, как говорила бы, если бы одна из девочек разбила коленку или увидела дурной сон.
Позже они сидели при свете луны и молчали, потрясенные случившимся.
– Прости, – произнес Энтони. – Мне показалось… Клянусь, я подумал…
Он так и не сказал, что ему привиделось. В дальнейшем Элеонор читала доклады, разговаривала с врачами и поняла, что к нему, должно быть, вернулось травматическое воспоминание, связанное с войной, но он никогда не говорил о тенях, которые двигались во мраке.
Порой призраки возвращались. Бывало, Элеонор обращалась к нему и замечала, что он, стиснув зубы, слепо смотрит вдаль сперва с решимостью, а потом со страхом. Со временем она поняла, что это как-то связано со смертью Говарда, однако Энтони молчал, и Элеонор так ничего и не узнала.
Она говорила себе, что все пройдет, Энтони обязательно успокоится. Война у многих отняла близких, но время – лучший доктор. Когда у Энтони перестанут дрожать руки, он вернется к медицине, станет врачом, хирургом, как и собирался. У него призвание.
Руки Энтони не перестали дрожать, и положение дел со временем не улучшилось. Наоборот, стало хуже, просто Элеонор и Энтони научились лучше скрывать правду. Его преследовали ночные кошмары, от которых он просыпался с криком или дрожа всем телом. Хотя и редко, порой он бывал буйным. Элеонор понимала, что это не его вина; больше всего на свете Энтони хотел помогать людям, лечить их, он никогда не причинил бы вреда другому человеку. Энтони терзал страх, что это может произойти помимо его воли.
– А если вдруг одна из девочек… – начал он однажды.
– Ш-ш-ш. – Элеонор не дала ему высказать эту нелепую мысль вслух. – Этого не случится.
– Могло бы.
– Нет. Я не допущу. Обещаю.
– Как ты можешь это обещать?
– Могу. И даю слово.
С искаженным от страха лицом Энтони трясущимися руками сжал руки Элеонор.
– Пообещай, что, если придется делать выбор, ты спасешь их от меня. Спасешь меня от самого себя. Я не смогу жить, если…
Элеонор прижала пальцы к губам мужа, не давая произнести ужасные слова. Поцеловала, крепко прижала к себе. Его била дрожь. Элеонор понимала, о чем он просит, и знала, что сделает все, чтобы сдержать обещание.
Глава 21
Лондон, 2003 г.
Квартира выглядела и пахла, как очередное место происшествия, куда Сэди выезжала на вызов. «Можно многое сказать о человеке, если взглянуть на его жилье», – однажды заявил Дональд с важным видом. Сильно сказано для грубоватого ворчливого полицейского, у которого уборкой занимается жена. Сэди подобрала с коврика разбросанную в несколько слоев рекламную почту и счета, ногой закрыла дверь. Из-за плохой погоды рано стемнело, и она включила свет, но зажглась только одна лампочка из трех.
Надо же, ее не было всего две недели, а все уже покрыто толстым слоем пыли. В комнате кисло пахло затхлостью, мебель, никогда не отличавшаяся изяществом, смотрела на хозяйку угрюмо и недовольно и выглядела еще обшарпаннее, чем раньше. Атмосферу неряшливости, запустения и нелюбви усиливало засохшее комнатное растение у раковины.
– Ох, ничего себе! – воскликнула Сэди, бросив сумку и почту на диван, и подошла к жалкому высохшему кустику. – Что с тобой стало?
