месте его любовных похождений.
— Пусть же ты не сможешь свободно пользоваться своим языком, который меня обманывал умышленно или неумышленно! В будущем ты станешь говорить короче, — сказала разгневанная дочь Крона, когда поняла, что ее перехитрили. Слова богини не остались пустой угрозой. С того времени Эхо могла повторять только конец разговора других и всегда только на это давала отклик. Эхо лишь тогда с болью почувствовала, что проклятие Геры осуществилось, когда увидела Нарцисса. Юноша бесцельно бродил по дорогам и без дорог, и влюбленная нимфа украдкой шла вслед за ним, и чем ближе она подходила, тем сильнее от этой близости разгорался огонь ее любви, совсем так, как вспыхивает факел, пропитанный серой, если к нему приблизить пламя. О, сколько раз ей хотелось обратиться к Нарциссу с нежными словами и, забежав вперед него, начать ласковый, заискивающий разговор, но ее природа не позволяла более, чтобы она заговаривала с другими, она должна была ждать слов, которые могла лишь повторить. Но однажды юноша заметил, что кто-то неотступно сопровождает его, и крикнул в лесу:
— Эй, кто здесь?
— Здесь! — отвечала Эхо.
Удивляясь, Нарцисс огляделся, но никого не увидел, куда ни обращал свой взор.
— Иди сюда! — крикнул он громким голосом, и нимфа ответила призывом на призыв.
Юноша обернулся, но никто не приходил.
— Почему ты избегаешь меня? — спросил он, но снова получил обратно только собственные слова.
Он еще упрямее стал искать, кто это, кто так отвечает ему, и еще раз крикнул в том направлении, откуда в ответ на его слова раздавались такие же слова обманщика.
— Пусть мы здесь встретимся!
— Встретимся, — отвечала Эхо, у которой никогда еще ни одно слово не вырывалось в ответ охотнее, чем это.
И чтобы исполнилось тут же то, что было сказано, она протянула из чащи деревьев свои руки, держа их, как для объятия. Но Нарцисс выскользнул из обнимающих его рук и крикнул на бегу:
— Прочь с моего пути! Лучше умру, чем буду твоим!
— Буду твоим, — только и сказала нимфа и стыдливо скрылась в густом лесу, пряча среди листвы вспыхнувшее лицо, и с этого времени одиноко жила в заброшенной пещере. Но страсть не оставила ее, а боль отказа даже усилила любовь в ее сердце.
В любовных думах нимфа не спала ночами. Тоска изнуряла ее тело. Она вся исхудала, кожа ее сморщилась, жизненные соки ушли из ее тела, остался только ее голос и кости. Наконец и кости превратились в камень, но голос пережил ее. С тех пор как нимфа скрылась в чаще леса, никто уже не видит ее в горах, но каждый слышит ее отклики. Голос — это то, что осталось от нее и что вечно живет.
Как обманулась Эхо в красоте надменного Нарцисса, так обманывались в любви к нему и другие нимфы до тех пор, пока одна из отвергнутых им и влюбленных нимф не подняла руки к небу и не взмолилась:
— Пусть он полюбит себя самого и никогда не будет счастлив в любви.
Эту мольбу услыхала Немезида, богиня мщения, святилище которой находилось в Рамнунте. Оттуда, журча, бежал нетронуто-чистый ручей с серебристыми сверкающими волнами. Его никогда не касались ни пастухи, ни пасущиеся в горах козы, ни какой-либо другой скот, ни птица, ни дикое животное, и даже упавшая с дерева ветка никогда не всколыхнула его светлого зеркала. Мягкая мурава окружала источник, и сам же источник питал ее свежею водой; во время полдневного жара густая листва деревьев бросала на источник прохладную тень.
Однажды, утомившись на охоте и изнемогая от жары, Нарцисс прилег здесь, соблазнившись чудесным местом и сверкающим потоком. В то время как он утолял жажду свежей водой, жажда другого рода проснулась в его сердце. Пока он пил, он увидел в зеркале воды свой собственный прекрасный образ. Бесплотное видение вызвало в нем любовь, он дивился и изумлялся, глядя на самого себя. Он почти окаменел, мускулы лица его не шевелились, он стал недвижим, подобно высеченной из паросского мрамора статуе. Примяв траву, он глядел в собственные очи, сиявшие, как две звезды — два близнеца, любовался кудрями, достойными быть кудрями Диониса или Феба-Аполлона, смотрел на подбородок, еще лишенный растительности, на шею, белую, как слоновая кость, на нежный румянец, покрывающий прекрасное снежно-белое лицо. Он изумлялся, глядя на все то, что делало его самого дивно прекрасным, он страстно стремился к самому себе и сам собой любовался. Он хотел поцеловать обманчивое отражение, но тщетно! Сколько раз ни погружал он обе руки в волны, чтобы обнять шею, которую видел в зеркале воды, не мог коснуться самого себя. Он не знал, что такое то, что он видит, он лишь ощущал, что весь горит, устремляясь за обманчивым образом, он не понимал, что того, к кому он так страстно стремится, нет нигде, что это всего лишь призрачная тень, ни одно движение которой не принадлежит ей. Если он делает шаг, делает шаг и она, если он задерживается, задерживается и она, и она ушла бы вместе с ним, если бы он только мог уйти отсюда. Но Нарцисса не мог отвлечь отсюда ни голод, ни то, что уже было время вернуться на отдых; он распростерся на тенистой лужайке и не мог наглядеться на обманчивое отражение. Так собственные глаза стали причиной его гибели. Он лишь немного приподнимается и протягивает руки по направлению к окружающим его деревьям:
— Скажите, деревья, любил ли когда-либо и кто-нибудь более жестоким образом? Вы, конечно, знаете, вы, конечно, столько раз предлагали любящим укромное убежище! Вы прожили сотни лет, вспоминаете ли кого-нибудь, кого так мучила любовь? Я вижу, но того, кого я вижу и кого люблю, я никогда не встречу, настолько любовь затуманила меня. Но пусть еще больше будет боль: нас не разделяет бесконечное море, нет между нами длинного пути, ни высоких горных вершин, не высятся стены с запертыми воротами, лишь немного воды служит преградой к тому, чтобы мы соединились. И он так же хочет, чтобы я коснулся его. Каждый раз, как я наклонялся к волнам, чтобы поцеловать его, он всегда протягивал мне губы!
И снова, обращаясь к колышущемуся в зеркале воды образу, он продолжал свою жалобу:
— Зачем ты играешь со мной, куда убегаешь от меня? Я сам не урод, нимфы любили меня. Своим приветливым лицом ты вселяешь в меня неведомую надежду, и, когда я протягиваю к тебе руки, ты протягиваешь мне свои; если я улыбаюсь, ты тоже улыбаешься мне, когда я плачу, я вижу
