Собственный опыт подсказывал мне, что парни — кобели.
И отцы тоже.
Отцы были мудаками, мужчины вообще не заслуживали доверия.
Тут приходилось нехотя признать, что не все мужчины, но большинство.
Особенно те, у кого спортивные фигуры и накачанные мышцы.
Будучи сестрой одного из таких, я знала, что творится в мозгах у спортсменов, которым еще не исполнилось двадцати. Безопаснее всего было сохранять с ними платонические отношения или бежать от них как от чумы.
Они имели гигантское эго, слишком широкие взгляды на жизнь и обостренное сексуальное влечение. Они были преданы своим семьям, команде, но мало чему еще.
И я позволила моим упрямым подростковым гормонам взбеситься при виде одного из таких типов.
Безопаснее всего было признать это и жить дальше. Я решила, что забуду все, что узнала о Джонни Каване, и стану избегать его в будущем.
Я была юна, но не глупа и понимала, что питать к парню вроде Джонни Каваны какие-либо чувства, безобидную влюбленность или небезобидную, в долгосрочной перспективе ничем хорошим не обернется.
Потому что, должна признаться, с того самого дня, как он сшиб меня мячом, я питала к нему массу противоречивых чувств.
Но жуткое поведение Джонни в машине, когда он пытался одолеть свой дискомфорт, и последующий разговор с Джоуи стали тем жестким, холодным душем реальности, в котором я нуждалась, чтобы избавиться от розовых соплей.
Мне нужно забыть о нем.
И я забуду.
Надеюсь.
20. «Мама лучше знает» — это только в кино
Шаннон
На следующее утро, в среду, я проснулась, собралась в школу и тут обнаружила, что меня ждет мама.
Я так торопилась убраться из дома, подальше от отца, что сначала не заметила ее.
Уже в коридоре, снимая пальто с вешалки, увидела ее сидящей на кухне с чашкой кофе в руках.
— Мама? — Я замерла.
Вид у нее был изможденным: темные круги под глазами, лицо бледное и мрачное.
На ней был старый обтрепавшийся халат в горошек — подарок Даррена, сделанный незадолго до его ухода из дома.
Бросив пальто на перила, я прошла в кухню.
— Ты почему не спишь?
— Доброе утро, Шаннон, — произнесла она, натянуто улыбнувшись. — Посиди со мной немного.
Я согласилась, потому что непривычно было видеть ее так рано утром, и я понимала: что-то не так.
Я взглянула на часы, проверяя: может, я случайно проспала, но нет: 5:45.
Значит, я проснулась раньше обычного, что-то определенно было не в порядке.
Выдвинув стул, я уселась напротив.
— Мам, ты чего так рано поднялась?
— А что, я не могу проводить тебя в школу?
Нет.
Что-то тут не так.
Совсем не так.
Должно быть, мое молчание показалось маме слишком красноречивым, поскольку она отставила кружку и потянулась к моей руке.
— Шаннон, — наконец произнесла она. — Я знаю, тебе кажется, что мы… что иногда твой отец не слишком… Я хочу, чтобы ты знала: я одинаково люблю всех своих детей, но ты — особенная.
Вранье, мамочка.
Никакая я не особенная.
Даррен был ее любимчик, и когда он ушел, в маме что-то надломилось.
По правде говоря, она едва замечала меня, крутясь между работой и возней с младшими детьми.
Я любила свою мать, искренне любила, но это не мешало мне ненавидеть ее слабость. И я ненавидела.
Сильно.
Мне стало неуютно. Я вытащила руку из-под ее руки и спросила:
— Ты подписала разрешение на поездку со школой в Донегол?
Я знала, что нет.
Бланк до сих пор лежал на хлебнице неподписанным.
— Шаннон, мне боязно отпускать тебя так далеко от дома, — объяснила она, теребя нижнюю губу. — Донегол — это же на другом конце страны.
Вот именно.
— Мама, я хочу поехать, — прошептала я. — Клэр и Лиззи едут, и я тоже хочу. Очень хочу. Разрешение нужно подписать до пятницы, иначе меня не возьмут.
В общем, тут я соврала. Подписанные бланки нужно было сдать после каникул, но других способов надавить на маму и заставить ее подписать разрешение я не знала.
— А если там с тобой что-то случится? — задала она вполне ожидаемый вопрос. — Вдруг кто-то на тебя нападет?
— Гораздо вероятнее, что это случится дома, — шепотом ответила я.
Она даже вздрогнула:
— Шаннон!
— А он тебе рассказал, чтó произошло вчера вечером? — бросила я, понимая, ради чего она меня ждала.
Она хотела об этом поговорить; точнее, хотела убедиться, что я не стану никому рассказывать.
Я расправила плечи и дерзко посмотрела на мать:
— Он тебе сказал, что сделал с Джоуи?
— У него есть имя, — напряженно ответила мама.
— Так он тебе рассказал? — не отставала я.
— Да, твой отец рассказал мне о вчерашнем, — наконец подтвердила она.
— И что? — Я привалилась к спинке стула, всматриваясь в материнское лицо. — Тебе больше нечего сказать?
— Шаннон, все не так просто. — Мама тяжело вздохнула и опустила голову. — Мы все сейчас живем в очень напряженной обстановке. Летом мне рожать, а у твоего отца нет работы. С деньгами туго. Шаннон, естественно, это сказывается на твоем отце. У него столько забот…
— Мама, он разбил Джоуи губу! — Я проглотила вязкую слюну. — Из-за пачки печенья. А если он так беспокоится о деньгах, может, ему перестать проигрывать и пропивать детские пособия?
От моих слов маму передернуло, но я была рада, что их произнесла.
Их нужно было произнести.
Я хотела, чтобы она начала слушать.
— Отец сказал, что ты явилась с большим опозданием, — продолжала мама. — И его очень расстроила твоя фотография в газете.
— Эта фотография была сделана на школьной спортплощадке!
— С парнем?
— Боже! — не выдержала я. — Хоть ты не начинай.
— Не буду. — Она покачала головой. — Я тебя не упрекаю. Я понимаю такие вещи, но твоего отца это очень расстроило. Ты знаешь, как он относится…
— Значит, это я виновата, что он избил моего брата и пытался меня задушить? — спросила я, едва сдерживая гневные слезы, готовые хлынуть наружу. — В чем именно моя вина? Поздно вернулась? Позволила себя сфотографировать? Перевелась в Томмен? Мама, в чем я провинилась? Или я вообще все делаю не так? Может, это я виновата во всем, что не так в этом доме?
— Шаннон, конечно, это не твоя вина, — быстро дала задний ход мама. — Ты не виновата, и отец тебя очень любит. Но ты же знаешь, он боится, что ты кончишь как я. А с Джоуи у него очень непростые отношения, — сказала она, пытаясь этим враньем снять с себя ответственность. — Джоуи не стоит провоцировать его…
Я тряхнула головой, заставив ее замолчать.
— Хватит его защищать, — прошипела я, стараясь говорить тихо, чтобы не разбудить человека, который счастливо ломал мою жизнь с тринадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят девятого года — с того самого дня, когда я появилась на свет в этой гребаной токсичной семье. — Хватит, мама! Никакие твои слова не помогают. Все просто происходит снова и снова. Так что перестань его оправдывать и объяснять его закидоны. Мы устали это слушать.
— Шаннон, я делаю все, что в моих силах, — прошептала она.
— Для кого, мам?
Она сердито сверкнула на меня глазами:
— Для своей семьи.
— Для него.
Мама дернулась, как от пощечины, но я не взяла своих слов назад.
Я сказала правду.
— Ты не имеешь права так со мной говорить, — резко бросила мне она. — Ты не представляешь, как тяжело каждый вечер возвращаться домой, где идет третья мировая война.
Я не ответила.
Мне было нечего сказать.
Если она всерьез верила, что я не знаю, каково жить в зоне боевых действий, тогда получается, она была не только безответственной матерью, но и страдала от бредовых фантазий.
— Шаннон, я устала от этого, — сказала она. — У меня сил нет так жить. И я устала от того, что собственные дети меня судят.
— Тогда добро пожаловать в клуб, — насмешливо сказала я. — Мы все устали так жить.
