порученца. Не поверь он Талызину, командировку бы свернул. Лишь прочувствовав все нюансы предыстории опекаемого – чумная любовь к жене, сосуществующая с травмой рогоносца, втягивающий в свое чрево, точно питон, алкоголизм, коллапс общества – Шахар постиг, что чреватый разоблачением подряд, не исключено, единственный рукав, из той порочной кольцевой выбраться. По крайней мере, хуже не будет, ибо хуже некуда. Разумеется, если иракский конфликт и неусыпную вахту спецслужб пережить…
Возымело свое и симпатия – безрассудное влечение друг к другу искалеченных ущербностью бытия, одиноких душ. Вопреки драме момента, вынужденное общежитие сблизило, обнажив завидные черты: у обоих – природный ум, чурающийся поиска виновных и в любой передряге опирающийся на самое себя, у инженера вдобавок – редкое сочетание обостренного чувства достоинства и граничащего с самопожертвованием благородства. Причем – Шахар столкнулся с этим впервые – совершенно бескорыстное. И еще: влекла, подкупая, несвойственная столь высокому чину доступность и простота. В итоге у самовозгоревшегося очага они пригрелись и о чем только не толковали в последние дни. Впрочем, раскатывал душу один инженер, «Старик» деликатно, но с подлинным интересом расспрашивал.
Дневники – дневниками, а дело – делом, даже метроном ультиматума ему не указ. Подободрав под себя ноги, Шахар нежданно, причем впервые, задумался, каково реальное будущее начинания и насколько вероятно выйти Талызину из переделки живым.
Прагматик до мозга костей, обложенный, как в берлоге, «дачник» преспокойно решал шпионские ребусы и опять же впервые – с пристежкой человеческого фактора. Перспективу, что по первой, что по второй позициям, он так и не объял – слишком та, ввиду непроницаемости региона, отдавала абстракцией – и выставил навскидку пятьдесят на пятьдесят. При этом ближняя, у подбрюшья, рекогносцировка между делом высветила: на благо жизненно важного для его страны дела лучше покорно, без всяких условий сдаться. Ведь отчий дом, проигнорировав все предостережения, недвусмысленно дал знать: не встревай. И последнее: для судьбы Талызина, незаметно побратавшейся с его собственной, так тоже лучше. Почему – он представлял смутно, но то было единственное, в чем не сомневался.
Без пяти десять. Шахар бесшумно вскочил на ноги и устремился к этажерке с книгами. Вытащил с верхней полки общую тетрадь, а с нижней – из пенала, ручку. Усевшись за столом, начал писать на тыльной стороне дерматиновой обложки. Вывел было по-английски «I am surrendering», когда заулыбался, вспомнив «старикашку на тесемочках». Того самого, кто накануне вылета в Москву наставлял русской письменности. Распахнул вторую часть обложки и, точно первоклассник, стал любовно выводить буквы на кириллице, прописные причем. Нашкрябал в итоге: «Сагласен, двер аткрыта, нужно время адется». Ножницами лихо отхватив обложку, отправился к окну. Чуть повозившись, просунул акт капитуляции под оконную раму – в противоположном от ультиматума углу. Аккуратно постучал в стекло и, не высматривая отклик, шагнул к двери. Дважды провернул ключ, но не распахнул, как предписывало послание, приоткрыл дверь сантиметров на десять. Невозмутимо, не оборачиваясь, пошел в спальню. Забросил из платяного шкафа в саквояж сменное белье, напялил лыжную шапочку и одел пальто. Когда же, вернувшись в прихожую, стал обуваться, увидел нацеленное через зазор в двери дуло «калашникова». Смыкая руки на затылке, медленно выпрямился.
Глава 18
11 января 1991 г. 11.00 Аэропорт «Саддам Хусейн», Багдад
Семена Петровича трясло, но на сей раз не в похмелье – его будто испариной, одолевшей в допросной, смыло. Между тем дрожь – скорее, возбуждение, вздыбившее все естество, нежели колики страха. Хотя и без того не обходилось…
Полчаса назад Талызина заперли в пустом офисе, рядом с комнатой дознания, но так или иначе в камеру не вернули. Накануне же «ссылки» охранник, слегка покопавшись, извлек из чемодана незнакомый подследственному галстук. Тот самый предмет гардероба, чей якобы некомплект подстегнул недоверие полковника к заколке.
Семен Петрович на сюрприз и ухом не повел, дабы, казалось уместным, засвидетельствовать право собственности. Вдоволь напрыгавшись между мышеловками злоключения, он отупел напрочь. Ни тебе возрадоваться посулившей спасение абракадабре, ни тебе рассудить, откуда взялось чудо-юдо.
Но тут что-то щелкнуло, подсказав Талызину: галстук – не мираж. На даче, в хозяйском платяном шкафу, он, похоже, его мельком видел. Стало быть, спаситель – Шахар, особым чутьем доукомплектовавший ранец авантюры, а точнее, подогнавший его лямки. По крайней мере, на него, принюхивающегося к любой детали и трижды себя перепроверяющего, было похоже.
Шестое чувство Семену Петровичу сейчас подсказывало, что, удовлетворившись формальной состыковкой, полковник, надо полагать, свернет дознание. Врала интуиция или нет, в момент перевода из допросной в «отстойник» провис интереса к подследственному чувствовался. Но не это главное. Постепенно вызрело понимание, что забота забот особиста – спецназовцы, а в связку «пьяненький инженер-электрик – спецгруппа» он изначально не верил. Хотел лишь, как дотошный службист, в своей предварительной оценке убедиться.
Между тем интуицией штамп «въезд» в паспорт не шмякнешь, и Талызин понимал, что сейчас, не исключено, заколку прокатывают на всех доступных анализаторах. На то он и есть сыск – бинокль неизбывной вины человечества. А на Востоке, где ложь – неотъемлемый элемент культуры – и вовсе обсерватория. Смурные мысли однако он гнал, все больше в душе распаляясь.
В истоке же волнения Семен Петровича, как ни диво, азарт, малоизведанное для него, крупного хозяйственника, вершителя точных решений, чувство. Вогнало в него осознане близкого, невзирая на все привходящие, триумфа. Восторг от того, что в неравной схватке себя превозмог, ухватившись в нужном месте за колесо фортуны. Но стержень всего: сумел довести до конца дело, не ударив в грязь лицом. Мужик, словом. И неважно, коим макаром вляпался в историю – злой рок, шантаж, слабина духа, таинство пристрастий или просто так вышло? Согласился ведь, осознанно и почти добровольно…
Дверь распахнулась. На пороге полковник с серпастым в руке, за ним, в коридоре, – охранник Абдалла с чемоданом.
– Вы свободны, Талызин, в зале прибытия – сопровождающий. – Полковник протянул Семену Петровичу паспорт. Но, увидев, что тот даже не шелохнулся, выложил документ на стол. Хотел было уходить, но вдруг спохватился: – Еще раз напьетесь, получите наказание. Объяснять вам, что пьянство – оскорбление ислама, думаю, не нужно. И неважно, насколько вы сегодня полезны… – Ретируясь, особист кивком скомандовал Абдалле войти.
Спустя минуту Талызин обнаружил себя прислонившимся к стене в неких бесцельно циркулирующих раздумьях. Вокруг чего болталась мысль уловить не удавалось. Но, поскольку его взгляд тупо буравил брошенный у входа чемодан, он в конце концов решил со своей поклажей разобраться. Семен Петрович уже пришел в движение, когда настигло: «Переодень майку и рубашку». Те, что на теле, наполовину мокрые, доставляли дискомфорт.
Между тем, сблизившись с чемоданом, восстановленный в правах горемыка какое-то время рассеяно переводил взор с поклажи на стол, где лежал пропуск, твердили
