— Бутылки ждут, ребята.
Алексей работал в конторе коммунального хозяйства шофером, но пятый день гулял отпуск, от чрезмерного употребления опух, позеленел и казался пожилым человеком.
Они разделись в предбаннике, где было холодно и неуютно, как в голом осеннем лесу. Алексей телом был белый, гладкий и напоминал скобленую, вымытую рыбу, перепоясанную ремешком.
Войдя в парилку, где стоял обжигающий зной, Осип сказал:
— Нагинайтесь, газу дам.
Он зачерпнул полный ковш холодной воды, опасливо присел, размахнулся, секанул струей по раскаленным камням — оттуда столбом выполз синий зловещий дым, он подхватил огнем уши и волосы, словно их и вправду зажгли. А Егор крикнул в раскаленное пространство:
— Еще! Еще!
В печке клокотало и гудело на все лады.
Осип раскорячился, обеими руками сжал зеленый, запаренный, пахучий веник и, ошалевая от радости, приказал:
— Ложись на полок! Луплю!
Веник вжикнул, описав дугу, засвистел, заухал, замолотил по острым, тощим лопаткам, по длинной спине, где-то над осклизлым парным полком моталась увертливая голова Осипа, неслись нечленораздельные крики, и качалась, прыгала электрическая лампочка под потолком.
* * *
Одетые, распаренные, пили водку в предбаннике. Осип нюхал корку хлеба, выворачивая хищные губы, подвинул к ним стаканы:
— Ну, за счастьице, поехали!
— Сильна, мерзкая!
— Зверобой, — сказал Алексей. — И что хорошо: на психику не действует.
«Эх, здоровые мужики! А ведь я им завидую, черт возьми! Простые и, может, грубые, а живут — молодцы — на полную катушку. Был и я… Ну врешь, еще не весь вышел!» — Егор упрямо сжал губы.
— Звякнем стаканами. Соединим!
— Какой разговор!
Звякали, соединяли. Пахло луком, водкой, веником, баней.
Потом, гнусавя, начинали петь разную смесь, через пень-колоду: куплет из одной, из другой песни, звуки то взмывали вверх, то падали, всхлипывая и рыдая, — пьяные глотки, не подчиняясь разуму, выводили немыслимые мелодии.
Наступила тишина. Осип в этот миг попал во власть каких-то возвышающих его душу чувств, зрачки его сузились, наполнились чистым светом, лицо побелело, он быстро провел ладонью по горлу, взъерошил волосы и вдруг запел высоким мягким голосом:
Под этот вальс, под этот вальсХодили мы на круг…
Осип, не в силах усидеть, полусогнувшись, вскочил, размахнул руками, словно хотел ухватить ту далекую пору, вырвал лишь жалкие перышки и вытянул на самой высокой, рыдающей ноте:
И каждый думал и мечталО чем-то дорогом…
Сильные звуки хлынули из тесного предбанника, ушли и угасли в морозной пустоте полей. Тогда наступила глубокая тишина. Рассеянно поводя головой, Осип глядел на свою кривую тень на стене, но он уже утратил буйство в себе и снова стал серый и скучный, как сапог.
«В каждом такое есть, оно лишь дремлет, — подумал Егор. — До поры до времени».
Осип произнес уже будничным голосом:
— Я судьбу не хулю. Каждому дано свое. Баба мне плохая попалась. И детей нет. А без детей что? Пустошь. Во сне видел: сын генерал… Генерал, понимаешь, большой человек — по уму и таланту. И вот, братец ты мой…
— Твои побасенки мы эти слыхали, между прочим, — сказал Алексей.
— Ты не скалься! — прикрикнул Егор. — Старших ты должен уважить!
Идея эта, весьма несбыточная, должно быть, уже давно укоренилась в сознании Осипа. Он некоторое время, не шевелясь, сидел, глядя в проем двери, где виднелся манивший его, всегда звавший куда-то Млечный Путь. Когда он заговорил, то в голосе его послышалась судорожная взволнованность — он как бы решил выговориться на эту тему до конца.
— И получаю, понимаешь, письмо. Такой большой казенный конверт. А сын пишет: хватит, мол, тебе колом торчать там в хате, город у вас махонький, скучный, и езжай-ка ты в Москву. Будешь жить во всех удобствиях. Нынче, мол, за кол-двор только одни дураки держатся. А ты как генеральский папаша должен получить полный почет, уважение и достаток. Ну, понятно, думаю про себя, слыханное ль это дело в нашем роду — сынок генерал с полным бантом! Меня от мысли аж пот прошиб. И вижу я, брат, дальше — еду к нему, а везут-то меня егоные подчиненные. Ну а на улице, понятное дело, обыватель всегда сыщется: разинул рот — вот оно как, что значит папаша-то генеральский! А самое тут важнейшее, ребятки, самое истинное как раз то, что ничего мне тут не жалко. Не оглянулся я на хату-то. Черт с ней, с проклятой! Я ведь тоже, к слову, человек нынче с потребностями. Все хочут чистого, и я хочу! — Это, видимо, было самое важное для Осипа, и был уже вовсе не сон, а давние и сильно волновавшие его мысли.
Егор, услышав эти слова, напряженно улыбаясь, посмотрел близко ему в лицо. Выражение лица Осипа тоже не понравилось.
— С холодным, стало быть, рассудком и уехал бы? — спросил он.
— И уехал бы. Я тоже не с бритым затылком.
— Так запросто?
— Не дал только такого мне сынка господь! — не отвечая на его вопрос, вздохнул Осип.
«Вчера он еще держался крепко за эту землю!» — подумал несколько встревоженно Егор; он еще раз посмотрел ему внимательно в лицо, но больше не стал говорить об этом.
Алексей захохотал, сверкая зубами.
— Нашел об чем тужить, — сказал Алексей. — И вообще, старики, надо жить проще.
Егор уточнил, похрустывая огурцом:
— А как проще?
— Я же не бог. Но мне, Егор, кажется, что ты зря иногда бесишься по пустякам. Некоторые живут как у Христа за пазухой — спокойно.
— Так его: курица яйцо учит! — крикнул Осип.
— Механика простая: загнуться можно, — рассеянно проговорил Алексей.
— Прав, прав, — подхватил Егор. — А злое бить нужно. Только не в одиночку, конечно. В одиночку верно — загнешься.
— Вот именно: не в одиночку, — согласился Алексей.
— Вы пейте, ребяты, — сказал Осип.
Они выпили и помолчали. Алексей, потягиваясь, тихонько произнес:
— Люблю жить! Эх, жизнь… Хорошего-то, верно, много.
И умолк, обхватив руками колени, застыл, как факир на молитве. О чем-то подумал, потом сказал:
— Просто не могу понять: откуда берется злоба? Я б ее век не замечал.
— Ты хороший малый, Алексей, — сказал Егор. — На таких стоит жизнь. Но злобу не замечать — значит помогать ей расти и убивать живое. Равнодушие, знаешь, тоже предательство.
— Да, — кивнул головой Алексей, — у нас в погрузочном цехе Возняков был. Человек дерьмовый. Мы его выкурили.
Егор рассмеялся.
— А куда сбыли? Он и там, брат, засмердит. Что-то другое требуется.
За стеной, в баньке, тихонько, шепеляво журчала вода, а на воле копошились, укладываясь на ночлег, вороны на березах. В предбаннике все еще пахло веником, теплой пылью и чем-то горьким — может, угаром. Осип высморкался. Большое лицо его смутно виднелось круглым пятном. Алексей в темноте пошелестел бумагой. Они сидели и думали.
— Интересно, какая-то жизнь будет лет через сто? — спросил удивленным голосом Алексей. — Рай? Полное тебе изобилие? Никто никому плохого. Одни улыбки. А? Будет?
— Будет-то будет, иначе нельзя, человек во все времена к хорошему тянется, — задумчиво сказал Егор.
— Через мозоли опять же, — вставил Осип. — Привычно. Рай хорош, ежели строился праведно.
— Кто его знает… Жизнь — каждый день загадки, — отозвался Егор после молчания.
Алексей засопел от напряжения: он думал. Думать ему было всегда тяжело, хуже, чем ворочать камни.
— Я учился мало, — проговорил он.
— Учись, чего тебе: семьи нет, — сказал Осип. — Постигай высоты.
— Неохота. Лучше работать люблю.
— Дотянем, что ль? — спросил Осип, дав хороший тумак в крепкую Алексееву спину: тот только молодо и сочно загоготал, притворно замахнувшись на него.
— Вы тяните, я повременю, — сказал Егор.
Они вдвоем выпили.
— Люська, Егор, ученье не кончила еще? — попытал Осип.
— На последнем курсе уже.
— Гляди-ка, а то как и вправду актерка выйдет? Иль в таком роде?
— Спрашивает, — перебил его Алексей. — У них там жизнь! Они там жи-иву-ут, — и глаза его отуманились.
— Молодец девчонка, — похвалил Осип.
Егор промолчал и произнес после долгой паузы, словно себе самому:
— Рано, рано…
— Что? Что рано-то? — не понял Осип.
— Хвалишь. Пока ничего не сотворила.
— Строг ты, Егор, — и согласился: — И то верно, нечего покуда хвост трубой держать.
Далеко в морозном воздухе залаяла собака. Лаяла люто, по-волчьему, с подвывом.
Осип прислушался и спросил:
— Твой горло дерет?
— Мой, — глухо сказал Егор.
— Откеля Варвара привезла?
— Из Починка вроде бы.
Егор про себя решил: «Убью!»
Молча жевали хлеб с салом и луком.
