его ноги – в последнее время ничего большего между ними не было, и все же эти прикосновения сейчас казались более интимными, чем ночи в начале супружества, когда Грета стягивала с него галстук и расстегивала ремень на брюках: сжатая ладонь, словно зверушка, трется о его грудь; колено мирно прижимается к его бедру; дыхание веет влажным жаром; волосы льнут к его шее виноградной лозой.
– Думаешь, я схожу с ума? – спросил он.
Она села в постели.
– Сходишь с ума? Кто тебе такое сказал?
– Никто. Скажи, ты так думаешь?
– Что за нелепица? Кто забивает тебе этим голову? Карлайл?
– Нет. Просто иногда я не понимаю, что со мной происходит.
– Ты ошибаешься, – возразила Грета. – Мы оба прекрасно знаем, что происходит. Внутри тебя живет Лили. В душе ты – хорошенькая молодая женщина по имени Лили, вот и все. Безумие тут вовсе ни при чем.
– Я лишь хочу знать, что ты обо мне думаешь.
– Я думаю, что ты самый храбрый человек на свете, – сказала Грета. – А теперь спи. – Она плотнее сжала пальцы, прядь ее волос пощекотала ему шею, колено отодвинулось.
Минула неделя. Эйнар провел день за уборкой в студии: заворачивал в ткань свои старые картины и складывал в угол, радуясь, что убирает их с глаз долой. Он с удовольствием писал фоны на полотнах Греты и совсем не скучал по собственному творчеству. Порой, размышляя о своей оборванной карьере, он чувствовал себя так, словно наконец избавился от тягостной повинности, а когда думал о множестве написанных им картин – бесчисленных темных болотах и хмурых вересковых пустошах, – не чувствовал совсем ничего. Все эти миниатюрные пейзажи писал кто-то другой, убеждал он себя. Как он там говорил студентам в Королевской академии? Если можете не писать, не пишите; жить будет куда проще.
Эйнар спал подолгу и просыпался разбитым. Каждое утро он обещал себе провести этот день Эйнаром, но, открывая платяной шкаф, как будто бы натыкался на вещи с чердака, принадлежащие кому-то из предков.
Чаще всего из ванной выходила Лили. Она садилась на стул в мастерской Греты, сутулила плечи и теребила концы шали на коленях или поворачивалась спиной к Грете, занятой другим портретом, и глядела через окно на улицу, высматривая Ханса либо Карлайла.
В следующий раз Карлайл предложил доктора Бюсона, ординатора психиатрической клиники в Отёйе.
– Откуда ты о нем узнал? – спросил Эйнар шурина, который за полтора месяца освоился в Париже лучше, чем Эйнар за три года. Карлайл уже пустил в ход вторую пачку визиток и принимал приглашения провести выходные в Версале и Сен-Мало[68]. Портной из ателье на улице Мира[69] на память знал размеры его сорочек.
Они ехали к доктору Бюсону, и подошвы Эйнара вновь ощущали жар двигателя сквозь металлический пол салона.
– Ханс порекомендовал, – ответил Карлайл.
– Ханс?
– Да. Я позвонил ему и сказал, что моему приятелю нужна консультация доктора. Я не сказал кому.
– Но что, если он…
– Этого не будет, – заверил Карлайл. – А если и догадается, что с того? Он же твой старинный друг, верно? – Теперь, когда ветер развевал его светлые волосы, Карлайл выглядел не кем иным, как близнецом Греты. – Ханс спрашивал о тебе, – продолжал он, заправив непослушные пряди за уши. – Он знает, что с тобой творится неладное. Сказал, что как-то видел тебя на набережной Лувра[70], ты шел к Сене и он с трудом тебя узнал. – Карлайл возился с щеткой стеклоочистителя, и Эйнар ждал, что она вот-вот опять соскочит со своего стерженька. – Ты его не заметил. Он окликнул тебя по имени, но ты просто прошел мимо.
Эйнар не верил своим ушам.
– Мимо Ханса? – Он увидел в ветровом стекле собственный смутный силуэт, как будто в автомобиле находился лишь его призрак.
– Тебе следует с ним поговорить, – донеслись до Эйнара слова Карлайла. – Он поймет.
Доктор Бюсон, на вид примерно одних лет с Эйнаром, переехал в Париж из Женевы. У него были черные, торчащие на макушке волосы, худощавое лицо и длинный нос. При разговоре он постоянно отворачивал голову влево, точно решал, сделать ли следующую фразу утверждением или вопросом. Бюсон принял их в небольшом белом помещении, где стояло кресло с откидной спинкой, над которым нависал серебристый купол смотровой лампы. Рядом находилась тележка на колесиках, накрытая зеленой тканью. На ткани веером была разложена дюжина ножниц разных размеров. На стене висело схематичное изображение человеческого мозга.
На этот раз Карлайл остался в кабинете. В его присутствии Эйнар чувствовал себя неловко, словно Карлайл был его отцом, который отвечал за него на вопросы и сам задавал их врачу. Сидя рядом с ним, Эйнар не мог вымолвить ни слова. Окно выходило во двор, потемневший от дождя, и Эйнар смотрел через стекло на двух медсестер, торопливо семенивших по брусчатке.
Доктор Бюсон принялся рассказывать, как лечит людей со спутанным чувством самовосприятия.
– Как правило, они хотят обрести покой в жизни, и это означает выбор.
Карлайл делал пометки в блокноте, и Эйнар вдруг оценил тот факт, что его шурин приехал из Калифорнии и занялся им, точно самым важным проектом, хотя, конечно, не обязан был тратить свое время. Карлайлу не было необходимости пытаться его понять. Во дворе медсестра поскользнулась на мокрых камнях, а когда ее спутница помогла ей подняться, показала окровавленную ладонь.
