– По-моему, это крайне рискованно.
– Не рискованнее того, что предлагаешь ты.
Карлайл сидел на бархатной оттоманке, вытянув больную ногу на сиденье. Грете нравилось, что он живет с ними – заполняет утренние часы, пока Лили спит, остается с ней, когда Лили выходит по делам или посещает купальню. Грета чувствовала, что в некотором смысле безмолвно просила брата о помощи.
– Я не пущу его к Бюсону, – сказала она. – Представь, что он вернется домой малым ребенком, практически младенцем.
– Решать Эйнару. Он взрослый человек, и решение остается за ним, – возразил Карлайл со своим неизменным здравомыслием. Порой он казался Грете даже чересчур прагматичным.
Она пригубила напиток; боже, что за гадость – черный кофе!
– Решение за Эйнаром, – повторила она и прибавила: – Само собой.
Это было еще одной причиной, по которой она пока не могла привезти Эйнара в Дрезден. Ей требовался день, когда она была бы свободна, а Эйнар – счастлив, поскольку недавний визит Лили принес не страдания, а радость: например, после выигранного матча в бадминтон на лужайке позади дома Анны или вечера, проведенного в кинотеатре «Гомон»[78]. После такого дня Грета могла бы рассказать Эйнару о возможных вариантах действий в отношении Лили. Она понимала: это будет нелегко. Карлайл, очевидно, немало постарался убедить Эйнара в мастерстве доктора Бюсона и эффективности лоботомии, казавшейся Грете отвратительной и жестокой процедурой. Она бы никогда не позволила мужу пройти через что-то подобное. Карлайл тем не менее был прав в одном: решение оставалось за Эйнаром. А Грете необходимо заставить его поверить – так же, как верит она, – что профессор Больк решит их проблему, проблему, которая и повлияла на их брак, и уничтожила его сокрушительнее, чем сумел бы любой человек на свете. Больк уже возвратился в Дрезден, поэтому уговаривать Эйнара Грете придется в одиночку: заложить пряди волос за уши, взять его руки в свои и поведать о надежде, сияющей надежде, что ждет их в Дрездене.
Однако был у нее и еще один повод оттягивать поездку.
* * *
К марту 1918 года зимние дожди прекратились, и Пасадена сделалась зеленой, как нефритовая статуэтка Будды в комнате Акико на третьем этаже особняка Уодов. Грета и Тедди похоронили новорожденного Карлайла на краю земляничного поля в Бейкерсфилде и вернулись жить в Пасадену, опечаленные и, по словам миссис Уод, подметившей, как беспокойно теребит кольца ее дочь, с невидимыми рубцами на сердце.
По крайней мере, дождей уже не было, и вся Пасадена зазеленела: фетровыми одеялами раскинулись поля озимой ржи; на клумбах зацвел львиный зев, белый и розовый; исландские маки словно бы парили над землей. Апельсиновые деревья покрылись белыми цветками, точно снежными шапками. Их корни напоминали Грете локти, пробивающиеся сквозь влажную землю: матовые, телесного цвета, в человеческую руку толщиной. Дожди смягчили землю и дали выход дождевым червям, чьи сизые тела напоминали Грете пуповину новорожденного Карлайла. Она никогда не забудет червячный цвет этого канатика, перекрученного штопором, как не забудет и синеватую слизь, залепившую глазки ребенка, и блеск ее собственных выделений, которые покрывали его, словно тонкая защитная капсула, мудро созданная материнским организмом без участия самой Греты.
Она думала обо всем этом той весной, когда управлялась с апельсиновыми рощами в отсутствие отца. Она объезжала территорию на автомобиле с опускающимся лобовым стеклом, который исправно преодолевал бездорожье; присматривала за рабочими, в основном мальчишками-подростками из Текате и Тусона, нанятыми, чтобы восполнить нехватку рук. Под деревом с преждевременно осыпавшимися плодами она обнаружила червей, копошащихся в земляном коме, и это зрелище вернуло ее мысли к Тедди и его кашлю. Уже почти год его легкие извергали мокроту, а по ночам простыни насквозь промокали от пота, такого холодного, что в первый раз Грета решила, будто он пролил на постель стакан воды. Когда у него начался этот кашель, зловеще подкатывающий к горлу, словно шар из битого стекла, она предложила ему показаться врачу. Во время каждого приступа Грета хваталась за телефонную трубку, намереваясь звонить доктору Ричардсону, яйцеголовому выходцу из Северной Каролины, но Тедди упирался:
– Не нужен мне никакой доктор, со мной все в порядке.
– Ладно, – отвечала Грета и клала телефонную трубку на место, а потом, дождавшись, когда он уйдет из дома, все-таки звонила врачу.
Как только он принимался кашлять, прижимая ко рту платок (который Грета теперь сама проглаживала чугунным утюгом), она краем глаза поглядывала, не появилось ли чего на ткани. Если платок оставался чистым, она мысленно вздыхала от облегчения, но порой кашель был влажным, и из горла Тедди вылетала вязкая беловатая жидкость. А потом все чаще и чаще он начал харкать сгустками крови. Поскольку все его белье, в том числе носовые платки, Грета стирала сама, не доверяя это занятие Акико, она видела, как много выходит этой крови. Каждый день она меняла простыни, а платки – и порой рубашки – Тедди замачивала в жавелевой воде, и тогда от едкого запаха хлорки у нее щипало в носу и резало глаза. Пятна отходили плохо, и Грета до мяса сдирала кожу на пальцах, пытаясь отмыть платки, напоминавшие ей кусочки ветоши, которыми она подтирала лишнюю краску во время занятий живописью – теперь, после переезда в Пасадену, полностью заброшенных. Тем не менее, как только она снимала трубку, Тедди упрямо говорил:
– Ради всего святого, не звони доктору, я же не болен!
Раз-другой ей все же удалось вызвать доктора Ричардсона в каситу. Тедди принимал его на спальной веранде, не трудясь откинуть со лба падавшие на глаза волосы.
– Вы же знаете, какими бывают жены, – говорил он. – Вечно беспокоятся по пустякам. Ей-богу, док, со мной все в порядке.
– Тогда откуда у тебя кашель? – вмешивалась Грета.
