вашему мужу, – сказал Больк.
У его ног стоял портфель с золотым замком и круглыми ручками. Грета представила, как он появляется на пороге каситы с этим своим черным портфелем и проводит несколько часов наедине с Эйнаром. Нет, все не может быть так просто, возразила она самой себе, пускай даже ей этого очень хотелось, как некогда хотелось, чтобы мазь с мятным маслом излечила больную ногу Карлайла или чтобы солнечный свет выгнал хворь из костей Тедди Кросса.
– Но вашем мужем он уже не будет. – Профессор открыл портфель и извлек из него книгу в зеленой обложке с мраморным узором; ее корешок выглядел облезлым, как сиденье старого кресла.
Найдя нужную страницу, профессор поднял глаза на Грету. Когда их взгляды встретились, она испытала такое чувство, будто в груди взмахнула крыльями птица, выпущенная из клетки. На странице было схематично изображено человеческое тело – скелет и внутренние органы, густо отмеченные параллельными и пересекающимися линиями, заставившими Грету вспомнить карту «Париж и окрестности» из бедекера, которым Карлайл пользовался в первые недели по приезде. На рисунке представлен среднестатистический взрослый мужчина, пояснил профессор Больк; руки мужчины были разведены в стороны, гениталии напоминали гроздь винограда на ветке. Замусоленная страница была испещрена карандашными пометками.
– Как видите, – продолжал профессор, – мужской таз – это полость. Половые органы находятся снаружи. Внутри тазовой полости расположен только кишечник, петли которого подвижны.
Грета заказала вторую чашку кофе; ей вдруг захотелось апельсинов, выложенных на блюде четвертинками; она почему-то вспомнила Пасадену.
– Меня крайне интересует тазовая полость вашего мужа, – сказал Больк.
Грета сочла это высказывание странным, хотя профессор ей нравился, особенно после того как рассказал о своем профессиональном опыте. Он учился в Вене и Берлине, а также стажировался в госпитале «Шарите»[72], где был одним из немногих, прошедших специализацию одновременно по хирургии и психологии. Во время войны, будучи молодым хирургом, у которого продолжали расти ноги, а голос еще не перешел во взрослый бас, он произвел более пятисот ампутаций – это с учетом всех пальцев, отрезанных в попытке сохранить кисть, искалеченную гранатой, взорвавшейся раньше, чем обещал командир. Больк оперировал в палатках, где брезент, закрывавший вход, взметало взрывной волной; отпиливал ногу, но спасал жизнь, и все это при свете спички. Санитары подносили на деревянных носилках раненых с развороченными внутренностями, укладывая очередной полутруп на операционный стол, еще мокрый от крови предыдущего бойца. Впервые получив пациента, чей живот являл собой разверстую яму, откуда выглядывали кишки, Больк растерялся, однако молодой солдат умирал и, закатив глаза, хрипло молил о помощи. Баллоны с анестезирующим газом были почти пусты – дать несчастному полноценный наркоз доктор не мог. Вместо этого Больк накрыл лицо солдата марлевой салфеткой и взялся за работу. Была зима, град молотил по брезентовой крыше палатки, фонари постоянно гасли, трупы складывали штабелями, и Больк решил: если сохранить основные внутренние органы – печень и почки, в сущности, не пострадали, – то, возможно, паренек выживет, пусть даже никогда не будет нормально испражняться. Кровь пропитала рукава Болька, и целый час он не снимал салфетку с лица солдата – хотя от боли тот и лишился сознания, видеть, как его веки затрепещут в агонии, было бы невыносимо. Он аккуратно шил, почти ничего не видя. В отрочестве Больк свежевал свиней, и внутренности солдата на ощупь ничем не отличались от свиных: теплые, скользкие и плотные; сунуть в них руку— все равно что в мясное рагу.
Сгущалась ночь. Обстрел прекратился, однако ледяной дождь лил только сильнее. Больк принялся накрывать рану кожей. Помимо него в палатке была медсестра в окровавленном фартуке – фройляйн Шеперс, чей пациент только что фонтаном выблевал на нее собственные внутренности и умер. Потратив не больше половины минуты на то, чтобы вытереть лицо, она присоединилась к доктору Больку. Вдвоем они растянули кожу солдата от грудины до нижней части живота, где висели ее остатки. Фройляйн Шеперс прижимала лоскутья друг к другу, а Больк сшивал их толстой, как шнурок, нитью, туго натягивая кожу, – так же туго был натянут брезент на сиденьях раскладных стульев в палатке с печкой и дымоходом, служившей походной столовой.
Молодой солдат выжил после операции – по крайней мере, он был жив, когда его укладывали в грузовую санитарную повозку, оборудованную полками для пациентов, напомнившими Больку хлебные грузовики, что каждый день сновали вокруг Жандарменмаркт[73] и развозили по лавкам хлеб – его пищу в бытность бедным студентом-медиком, мечтавшим стать врачом, слава о котором будет греметь по всей Германии.
– Пятьсот частей тела и пятьсот жизней, – сказал профессор Больк Грете в кафе на улице Святого Антония. – Говорят, я спас пять сотен жизней, хотя наверняка утверждать не берусь.
Палая листва облепила верхнюю ступеньку перед входом в метро, и многие люди поскальзывались на ней, хоть и успевали вовремя схватиться за позеленевшие латунные перила. Тем не менее Грета продолжала смотреть, ожидая, когда кто-нибудь упадет, оцарапает руку или получит травму посерьезнее. Не то чтобы хотела увидеть, просто знала, что это произойдет.
– Когда я могу встретиться с вашем мужем? – спросил Больк.
Грета представила Эйнара на лестнице Королевской академии изящных искусств; даже в те годы – боже правый, он ведь уже тогда носил профессорское звание! – он выглядел мальчиком, только-только приблизившимся к порогу юности, как будто бы они оба знали, что утром, в ванной, он поднимет руку и обнаружит под мышкой первые золотисто-коричневые волоски. Грета понимала, что с физиологической точки зрения с ним всегда было что-то не так. Но имело ли это значение? Возможно, профессору Больку лучше вернуться в Дрезден без них, думала она, теребя ложку в своей чашке кофе. Внезапно у нее возник вопрос: кого она любила больше, Эйнара или Тедди Кросса? Неважно, решила она, хотя себе и не поверила. Грете очень хотелось бы определиться и на этом успокоиться, однако склониться к тому или иному выбору она не могла. А потом она вспомнила Лили: изящно выступающий шейный позвонок, плавное движение, которым она
