время обширный, похож на сознание А. – или, если кому угодно, на его «душу», спрятанную в недрах тела… А может быть, павильон – это просто-напросто черепная коробка?
На первый взгляд, сюжетная ситуация, предложенная в первом томе (актёр попадает на съёмки костюмного сериала, причём съёмки идут круглосуточно и т. д.), – эта модель могла показаться крайне надуманной, «умышленной», по выражению того же Фёдор Михалыча.
Но стоит нам допустить (а большинство наших зрителей склонны к этому допущению), что каждому человеку в какой-то момент предстоит испытать:
– ощущение изоляции;
– невозможность вернуться назад, в прежнюю жизнь;
– крайнюю неуверенность, зыбкость и беззащитность под взглядами тысяч зрителей (таких же, как он, голых дантовских «душ»), и получится, что опыт А. невероятно важен для каждого зрителя – жизненно… а точнее, смертельно важен, во всех мельчайших деталях…
* * *
Ну что? Разве мы не молодцы?
Как и было обещано, мы извлекли «добавленную стоимость» практически из ничего. Подстегнули зрительское внимание, не насыпав ни грамма свежего корма.
Герои всё те же. События те же, павильон тот же. А зритель взбодрился.
Можем двигаться дальше.
1
Наутро после смерти старого графа всё меня веселило – начиная с того, как крепко, смачно легла в ладонь фарфоровая бело-синяя ручка, как загремел колокольчиковый язычок: я проснулся гораздо раньше обычного и нарочно сильнее расколошматил, растормошил тишину. Пришла заспанная Дуняша. Все мне казались вялыми, квёлыми.
Внутри всё прыгало. Невыносимо было усиживать в кресле, хотелось скакать!
Я приказал Дуняше закрыть меня в ванной комнате, выпрыгнул из коляски – но буквально скакать побоялся: вдруг поскользнусь, что-нибудь зацеплю, грохоту будет… Стал приседать, сильнее, быстрее, даже немного подбрасывая себя вверх, и сильней вниз, вверх и вниз! Вверх и вниз!..
– Прекратите, – включился кондуктор. – Ваше сиятельство, никаких гимнастических упражнений в уборной, вы что! В доме стены дрожат. Сейчас вернётесь в свои покои – и там пожалуйста, гири, сколько угодно…
Я тягал гирьки и раньше. Теперь почти удвоил свой результат. Злился, что руки деревенеют, не дают мне устать, изнемочь, сбросить хотя бы малую часть того, что меня распирало. В этот день я научился самостоятельно выполнять разворот в своём кресле-каталке, одной рукой поворачивая рычаг, а другой – колесо. И ледяная ванна меня не могла охладить.
Будто в разгар зимы наступила весна. Будто мне было не тридцать восемь, а вдвое меньше, как в те времена, когда я втрескался в Машку: мне было жарко, я хотел драться, кричать!..
Я попытался внешне переложить, превратить это утробное жжение в скорбь, когда выслушивал соболезнования.
В нашем доме кружилось множество новых лиц. Священники и безбородые семинаристы бубнили псалмы. Какие-то похоронные личности жадно жужжали в уши маменьке с Митенькой… У меня почти не было реплик (с тех пор как мы вышли в эфир, мне день ото дня укорачивали сценарий), я был предоставлен себе.
Несколько раз возвращался к папенькиному одру, к силиконовой маске. Проверял чувство власти, которое родилось ночью. Оно не исчезло: я мог плакать тихо, мог плакать навзрыд – и продолжал себя видеть со стороны. Время ползло – и летело. Внезапно день кончился.
* * *
Утром в ванной я жадно схватил заламинированную тетрадку – и мне в глаза бросились ярко-зелёные полосы. Я догадался, что позавчерашнюю ночную сцену (с рыданиями, с медальоном при лунном свете) несколько раз повторяли. Зрители прибегали смотреть на меня. Рейтинг рос. Я уже стоял выше Ольги (у меня было плюс три с небольшим, у неё плюс два с чем-то), но всё ещё чуть ниже маменьки. Ну ничего, думал я, дайте срок.
Кроме священников и похоронных служителей в дом набились седые и лысые в зелёно-красных мундирах – однополчане старого графа. Под церковное пение лакеи подняли тяжёлый гроб светлого дерева, импозантный, резной, как ларец, с трудом, приподнимая изголовье, протиснули из двери кабинета (видать, не додумали шоудятлы, когда планировали декорацию), теснясь и толпясь, донесли до прихожей…
Кондуктор скомандовал мне:
– В кадре, крупно! – И повторял: – Держим крупный план, держим…
Вы понимаете, что происходило? Шоураннеры не могли показать, как гроб выносят из дома, – за дверью прихожей уже начиналось техническое помещение с проводами и осветительными приборами. Так что пришлось показывать моё трагическое лицо. Пока у меня по щеке катилась слеза, гроб наспех, наперекосяк выволокли из павильона, маменька, Ольга, Митенька и все массовщики высыпались наружу, дом опустел.
* * *
Когда всё стихло, мы с Дуняшей отправились в кабинет старого графа. День был по-зимнему пасмурный, Дуняша зажгла свечу на папенькином столе. Я старался пореже моргать, глядя на пламя, чтобы оно отражалось в зрачках красиво и многозначительно. На самом же деле пытался вспомнить, как называется рычажок, спусковой крючок пистолета, на котором я так чудовищно прокололся месяц назад: «шниппель»? «шпиллер»?..
Хлопнула входная дверь, пробежали шаги, донёсся мужской голос с властными интонациями – и другой, женский, испуганный.
Я показал Дуняше глазами и кивком головы – она как можно плавнее, почти бесшумно выкатила меня в коридор – тёмный, как тот туннель в фильме про птичьи гнёзда. Мимо диванной комнаты, мимо прихожей… Впереди я увидел Митеньку в шубе и в тёплом цилиндре. Он мерил шагами сиреневую гостиную, оглядывался на две двери, которые из гостиной вели в маменькины покои.
Заслышав скрип моего драндулета, Митенька обернулся, лицо у него было злое. Он рефлекторно сдёрнул цилиндр.
– Авдотья, – процедил я. – Иди внутрь. Проследи за порядком. Живо, живо, живо!
Дуняша бросилась со всех ног.
Едва за ней затворилась левая дверь, как правая дверь распахнулась – оттуда выскочила Агафья, одна из маменькиных служанок. Точно клоунский номер в цирке: одна дверь закрылась – другая сразу открылась. В руках у горничной была папка, обклеенная разноцветными пластмассовыми квадратиками. В сценарии этот предмет назывался «мозаиковый портфель».
– Назад! – скомандовал я. – Сию минуту неси обратно.
– Ис-сключительно по распоряжению их с-сиятельств-с… – прошипел Митенька, гипнотизируя горничную. – Для с-сугубой сохранности-с…
– Вздор! – оборвал я. Приказал горничной: – Верни на место. Немедля!
Горничная Агафья изобразила соляной столп. Конечно, я был для неё царь и бог – но она в жизни не получила от меня ни одного указания, да и видела-то меня нечасто, а Митенька («Дмитрий Васильевич») нанимал её на работу, она привыкла ему повиноваться…
– Дай с-сюда! – свистнул Митенька, вырывая портфель.
Агафья пискнула, съёжилась и мышкой юркнула обратно в дверь.
Митенька повернулся ко мне.
– Доверьтесь мне, ваше сиятельство… Я от сердца-с… Вот вам истинный крест-с…
Митенька продвигался в моём направлении, но вплотную приблизиться не решался. Коляска перегораживала коридор, он никак не мог меня миновать.
– Всю
