А, может быть, этот акт каким-то образом направлен и против тебя – в отместку за твои решительные и целенаправленные действия.
Как С[ветлана]? Если ты поедешь к ней, то передай ей от меня самые нежные слова и мою уверенность в том, что она сохранит себя сквозь все тяготы женского «общака»…
Целую тебя. Будь здорова и благополучна.
P.S. Адвокат Р[озановский] – трус, ничего, решительно ничего он для меня не сделал, разве что окончательно дезориентировал меня накануне суда. Ничего не плати ему сверх – деньги, возможно, еще понадобятся и мне, и Св[етлане], особенно когда мы вступим во вторую половину срока.
Третье письмо с этапа – единственное в конверте, заполненном рукой Азадовского, – прибыло по адресу: Ленинград, ул. Жуковского, д. 6, кв. 6, Б.К. Филановскому (для Лидии Владимировны). Отправитель же указал свои данные следующим образом: г. Чита, Главпочтамт, до востребования, Н.А. Бестужев.
Это письмо не только самое пространное, но и самое свободное из всех, написанных Азадовским за время заключения. Он не думал о цензоре, который будет читать письмо перед отправкой, даже наоборот – должно быть, наслаждался вырванным у судьбы моментом свободно высказаться. Писалось письмо, как можно видеть, не в один момент: откладывая его отправку (а может быть, просто не имея такой возможности), он дописывал абзацы до того самого момента, как поезд остановился на какой-то станции.
Судя по почтовому штемпелю, это была станции Архара на Транссибирской магистрали (райцентр Амурской области). Конверт был выброшен на платформу через оконную щель, и неведомый человек поднял его и опустил в почтовый ящик. 12 июля письмо отправилось почтой в Ленинград, 18-го числа было доставлено Борису и Татьяне Филановским, а 20 июля Лидия Владимировна уже смогла его прочитать.
10 июля 81 г.
Мамочка, вчера мы проехали Читу и приближаемся к Хабаровску. Завтра меня высадят (либо в Хабаровске, либо в Биробиджане), и где-то до 20-го числа я рассчитываю прибыть в М[агада]н. Не волнуйся, если ты не получаешь от меня писем. Я стараюсь писать тебе при любой возможности (это, кажется, четвертое письмо, которое я пишу тебе после 14 июня), но возможности мои очень ненадежные, и доходят ли до тебя мои письма, – не знаю. Во всяком случае, я в каждом письме повторяю самое основное из того, что касается моего дела: 1) надзорные жалобы в Верховный Суд РСФСР я из «Крестов» не отправил, 2) один экземпляр я попытался отправить тебе с тем, чтобы ты его перепечатала в 10 экз. и использовала так, как вам покажется целесообразным; мне очень важно знать, получила ли ты его? 3) считаю, что вы теперь должны действовать без оглядки и расчета на мою инициативу, которая и в «Крестах» – то была всячески ограничена, а уж теперь…
Чувствую я себя нормально, хотя путешествовать по пересылкам, конечно, утомительно. Вообще, прошу тебя за меня не беспокоиться, ибо я уже достаточно освоился в этой новой и специфической среде. С питанием тоже все благополучно: в общем, кормят. Другое дело – на зоне. Для того чтобы там как-то прожить в нынешних условиях, необходимо иметь наличные [что правилами режима запрещено. – П.Д.]. Это не только питание, диета, но и освобождение от работы, досрочное освобождение и многое другое. Как только и если найдется «канал», я дам тебе знать. Вообще, как я убедился, деньги делают здесь абсолютно все, и будь я рядовым зэком, я бы уже в декабре – январе, не сомневаюсь, вернулся бы в Л[енингра]д. Но увы: меня, это совершенно ясно, сопровождают всякие негласные инструкции и указания. (Поэтому и роль денег в моем случае ограничена, хотя все равно очень велика.)
Именно в силу этих негласных инструкций мне, видимо, трудно будет выйти «на химию» или по УДО. Да и какой, в сущности, смысл работать на химии где-нибудь в Уссурийске или даже в Тагиле?! Условия на химии страшные… все бегут или просятся обратно в зону. Другое дело – химия в Лен[инградской] области. У меня есть все основания ходатайствовать, если меня отпустят на химию, о переводе в Лен[инградскую] область, но на решение этого вопроса уйдет опять-таки несколько месяцев.
В общем осталась у меня единственная сейчас надежда – Москва. Если решение ленингр[адских] органов «правосудия» не будет опротестовано Москвой, то, значит, мне придется пробыть на зоне до декабря 1982 г. Малоутешительный, но вполне трезвый вывод!
Более всего меня тяготит мысль, что еще целых полтора года я не смогу тебя видеть. Да и переписываться, боюсь, окажется не просто: письмо в один конец будет идти не менее трех недель (из-за цензуры). (Другое дело, если я найду «канал»!) Так подолгу не иметь новостей о тебе, о твоем самочувствии, о делах в Л[енингра] – де и Москве – это для меня очень мучительно! Поэтому и хотелось бы, чтобы приговор Куйбышевского Нарсуда был если уж не отменен, то хотя бы изменен.
Я не знаю, какова ситуация вокруг моего дела сейчас в Л[енингра]де и вне Л[енингра]да. Адвокат Р[озановски]й, трус и двойник, заверял меня в мае, что, дескать, «слава Богу, все утихло». Очень плохо, если на самом деле так. Ибо помочь мне реально, считаю, могут два момента. Первый: самая широкая гласность. Второй: кулуарные закулисные переговоры в Москве (на разных уровнях и по разным линиям). Все прочее – чушь и адвокатская писанина. (Хорошо было бы, кстати, если бы оба упомянутых мной момента действовали одновременно и как бы независимо друг от друга.)
Известно ли тебе, кстати, что в марте я написал довольно подробное и открытое письмо в Комиссию по правам человека при ООН. Одновременно я написал в «Литературную газету» и просил этот славный орган вмешаться и прислать своего представителя на суд. Все это было изъято у меня при очередном обыске и впоследствии не возвращено. Это так – к сведению.
* * *
Как только я приду на зону, сразу же напишу тебе и сообщу адрес. Письмо от тебя очень поддержит меня психологически. Когда будешь писать (и каждый раз впоследствии), обязательно вкладывай в письмо два чистых авиаконверта. Это же должны делать и все, кто надумает писать мне на зону. (Авиаконверты – дефицит!)
* * *
Лето наполовину прошло и, кажется, на берегах Невы оно было не особенно знойным. Надеюсь, ты по-прежнему живешь на ул. Восстания. Какова ситуация с домом? Неужели переезд состоялся или все-таки предстоит? Обо всем этом страшно подумать! Как решился (и решился ли) вопрос с моей статьей в «Л[итературном] Н[аследстве]»?
В общем – множество вопросов и проблем, и все они давят и тяготят меня, и единственное, что меня утешает, – что срок, оставшийся Светлане, исчисляется уже не годами, а месяцами. Как она? Если поедешь к ней, как предполагалось, 11 августа, передай ей от моего имени самые нежные слова. Я представляю себе, каково ей и как она мучается. Женская зона в известном отношении хуже мужской. Удастся ли ей сохранить себя?
* * *
Покидая Иркутск, я краем глаза смог посмотреть на Ангару и отель «Интурист», который много комфортабельней, чем та гостиница, в которой я провел пятеро суток. А потом – неожиданная радость. Весь участок до Улан-Удэ я проехал на второй полке (единственное место, откуда можно смотреть в окно, когда – это бывает нечасто – его приоткрывают) и видел Байкал во всей его красоте. Ничего подобного по силе впечатления я давно не испытывал, хотя местами байкальские пейзажи немного напоминали мне Онежское озеро. А потом замелькали с детства знакомые названия – Петровский завод, Чита, Нерчинск… Мама, я пересек в столыпинском вагоне уже почти всю страну с запада на восток. Многое видел я за последний месяц и многое слышал. Когда-нибудь я смогу рассказать тебе много-много интересных и смешных, и страшных вещей. Скорее бы только наступило это «когда-нибудь»…
* * *
В «Крестах» остались две доверенности на твое имя. По одной из них (часы и кольцо) ты сможешь получить вещи. По другой – нет, ибо ремень и шарф я захватил с собой. На лицевом счете у меня оставалось в «Кр[ест]ах» около 50 р., и эти деньги пойдут за мной в колонию. Придут они туда, правда, не ранее декабря, так что рассчитывать на них покамест не приходится. (Вообще, я еще раз повторяю тебе, в зоне имеют значение только наличные деньги, а не те, которые на лицевом.)
Твое финансовое положение, вопреки твоим заверениям, продолжает беспокоить меня. Я смогу делать тебе переводы, видимо, не раньше, чем в конце года. Подумай. В одном из писем из «Крестов» я уже писал тебе, что прежняя жизнь разрушена и возврата к ней (т. е. к прежнему благополучию) быть не может. Когда я выйду, речь может идти только о строительстве какой-то новой жизни. Я верю в эту новую жизнь и не сомневаюсь, что смогу ее теперь построить. Но нужно продержаться («выжить») оставшиеся полтора года, даже меньше, ибо, как только освободится Светлана, все станет проще (только вот вопрос о ее прописке беспокоит меня). Короче говоря, не дорожи вещами, картинами, книгами. Надо, чтобы у тебя было сейчас в резерве 3–4 монеты.
