— До свиданья, мисс Мы Стараемся Сильнее! — улыбнулся Гривс, щелкнув по жетону на красном лацкане.
— Вас проводить к самолету? — спросила девушка.
— Спасибо, не стоит. Можете сказать, что я не буду предъявлять счет за ремонт заднего моста. Но, говоря между нами, зажигание все-таки барахлило… — И Гривс вышел.
Девушку немножко обидело, что он даже не спросил, как ее зовут, но в то же время ей это понравилось.
— Вы всего не поймете… — сказал бармен. — Те, кто воевал, это совсем другие люди.
… — Вы забыли пристегнуться ремнями, сэр, — сказала тщательно выточенная, как статуэтка, стюардесса. С ее мочек свешивались на длинных нитках два позолоченных шарика, уже известных Гривсу.
«Бедная мисс Мы Стараемся Сильнее, — грустно улыбнулся Гривс. — В век стандартизации трудно выделиться».
Стюардесса вручила Гривсу крохотные наушники в прозрачном пакетике с фирменными знаками.
— По вашему желанию вы сможете прослушать любую из наших трех программ музыкальной звукозаписи, сэр. Переключатель вот здесь. Позднее будет показан кинофильм.
— Нельзя ли чего-нибудь выпить? — перешел к делу Гривс.
— В воздухе, сэр, в воздухе… — И стюардесса, слегка покачиваясь, как умеют только стюардессы, поплыла по проходу.
Вздохнув, Гривс надел наушники, включил их в сеть и сразу вляпался в чей-то визг, похожий на свист шрапнели. Гривс, чертыхнувшись, повернул переключатель, и ласковые волны какой-то безымянно-знакомой ему музыки взяли его и закачали на себе. Гривс закрыл глаза и даже не почувствовал, как самолет отделился от земли и полетел по направлению к Гавайским островам, по направлению к Пирл-Харбору…
— …Надеюсь, флот сделает то, чего не смог сделать я, — научит тебя уму-разуму! — ворчливо говорил Гривсу его отец, незадачливый владелец медленно прогорающего консервного заводика в Техасе, провожая восемнадцатилетнего сына на службу.
Гривса мало интересовало консервное дело: он хотел стать художником.
Его увлечение определялось отцом кратко и безапелляционно: «Дурь!» Сентиментальная мать, воспитанная в годы колледжа на американской литературе, разоблачающей капитализм (Синклер Льюис, Фрэнк Норрис, Теодор Драйзер), тайком сочувствовала сыну и, провожая его на флот, плакала.
Юный Гривс, однако, не был расстроен предстоящей службой. В посмертно опубликованных письмах одного великого художника он вычитал фразу: «Чем больше жизнь выкручивает нам руки, тем уверенней должна быть наша кисть», — и воспринял ее как лозунг всей своей будущей жизни. Когда он очутился в команде линкора «Аризона», рук ему, правда, никто не выкручивал, но муштра была суровая: помимо строевой и технической подготовки, приходилось и драить полы, и чистить гальюны. Но Гривс помнил, как Том Сойер красил забор, и, используя опыт знаменитого соотечественника, самую неприятную работу старался делать с удовольствием, насвистывая какой-нибудь веселый мотивчик, даже если ломило поясницу и все кружилось в глазах.
А главное, улучая каждую свободную минуту, Гривс рисовал. Он не расставался с альбомом и карандашом и делал наброски палубных матросов, кочегаров, артиллеристов, поваров, офицеров. Пейзажи его не особенно интересовали. Лицо мира в его понимании состояло из человеческих лиц. Но Гривс не любил, чтобы ему позировали. Гривс предпочитал подсматривать.
Сначала его даже побаивались, но потом привыкли и перестали обращать внимание на матросика с карандашом наготове.
Гривс знал: характеры не всегда лежат на поверхности лиц. Он хищно выжидал, когда характер мелькнет в прищуре глаз, в простодушной улыбке, в кривой ухмылке, в движении морщин на лбу, в неожиданном повороте головы или в непридуманной позе всего тела. И когда Гривсу удавалось увидеть лишь секундный промельк характера, он буквально вцеплялся в него зубами и вытаскивал наружу, швыряя на лист бумаги. Или если характер не поддавался, Гривс нырял за ним в глубину чьего-то лица и плыл там, разгребая мешавшие водоросли деталей, к светящейся на дне раковине.
В одни лица Гривс влюблялся, другие презирал, третьи ненавидел, к четвертым относился с загадочным для самого себя смешанным чувством, но ни к одному лицу он не был равнодушен.
Во время редких увольнений на берег, когда его товарищи с «Аризоны» направлялись на экскурсию по злачным местам Гонолулу, Гривс покидал сослуживцев и бродил один с альбомом и карандашом, воруя у города лица торговок креветками, грузчиков, туристов, сутенеров, портовых люмпенов, священников, продавцов газет, проституток, детишек и просто прохожих, занятия которых было трудно определить.
По вечерам Гонолулу искрился и мерцал, как наполненный разноцветным коктейлем из самых различных рас бокал, на край которого был надет надрезанный ломтик луны.
Но внутренние линии, соединявшие и разъединявшие лица канаков, китайцев, японцев, латиноамериканцев, австралийцев, итальянцев, французов, немцев, англичан, евреев и, наконец, более или менее чистых американцев (понятие относительное), проходили вне зависимости от той или иной национальности. Гривс чувствовал это всей кожей, но не знал, как пластически выразить свои наблюдения.
Он готовил себя к будущей большой картине маслом. Про себя он условно называл ее «Человечество». По его замыслу, множество разбросанных по холсту лиц должно было переливаться одно в другое, переполняться одно другим, иногда разрывать друг друга. Весь этот кажущийся хаос лиц должен был складываться в гармонию единого лица — лица человечества. Но для того чтобы написать такую картину, нужно было искать и искать лица. И Гривс искал…
…Гривс открыл глаза и приник к окну.
Седое крыло самолета со светлыми каплями на заклепках неподвижно висело над стремительно летящими назад неестественно белыми от напряжения облаками, в разрывах которых виднелся темно-зеленый, пластмассово-застывший океан.
Стюардесса, тем временем, надев спасательный надувной нагрудник, с милой улыбкой демонстрировала способ применения порошка против акул.
— Мы уже в воздухе, — сказал Гривс. — Как насчет выпить?
— Мы еще не достигли высоты, достойной напитков, сэр… — ласково утихомирила его стюардесса.
Гривс не оценил ее остроумия и с тоской подумал, что нет ничего хуже, чем недопить. Разве что перепить.
— Если позволите, сэр, я могу вам предложить кое-что, — раздался голос справа с чуть заметным акцентом.
Гривс обернулся и впервые заметил, что рядом с ним сидит немолодой японец, аккуратненький, как все японцы, и, как все японцы, в очках. Такое мнение о японцах было, во всяком случае, у Гривса, хотя оно и противоречило теории соединяющих и разъединяющих линий. Но с некоторого времени отношение к японцам было у Гривса особым, помимо его собственной воли. Он считал их всех одинаковыми.
Сухонькая шафранная рука японца нырнула в черный элегантный саквояж и появилась из его недр с двумя небольшими консервными банками, испещренными иероглифами.
— Это саке, — сказал японец.
— А, рисовая водка. Ничего более отвратительного не изобретало человечество, — буркнул Гривс, однако, оживившись. — Чем же мы откроем эту отраву?
— Не беспокойтесь, — вежливо ответил японец. — К каждой банке прикреплены два специальных ключика.
«У нас научились, черти…» — подумал Гривс со странным чувством недоброжелательства и удовлетворения. Он повернул оба ключика, и на крышке появились два треугольных отверстия.
«Да, мы, конечно, стараемся, но и они стараются сильнее, — вспомнил Гривс жетон на красном лацкане. — Так было до войны. Так и теперь…»
— По-моему, лучше не ставить в неудобное положение стюардессу и не просить рюмок, — сказал японец. — У вас в Америке запрещено пить в самолетах принесенные с собой напитки.
«Все знают про нас, — зло подумал Гривс. — При Пирл-Харборе они тоже знали все. А мы, американцы, никогда ничего не знаем и только бахвалимся…»
Гривс презрительно покосился на то, как японец тянет маленькими, деликатными глотками саке, и с постыдным чувством национального превосходства одним махом опорожнил банку.
Содержимое банки показалось Гривсу мизерным.
«Наверно, у него в саквояже еще полным-полно этого саке…» — подумал Гривс, но из гордости интересоваться не стал и, воткнув музыку в уши, откинулся назад и снова закрыл глаза…
…За день до нападения японцев на Пирл-Харбор он получил увольнительную вместе с несколькими товарищами.
— Хватит строить из себя гения! — весело сказал Билл Люерс, нескладный верзила с руками чуть ли не до коленей, лидер корабельной футбольной команды. — Сегодня ты пойдешь с нами. Отобрать у него орудия гениальности, ребята!
Парни с хохотом навалились на Гривса и действительно отобрали у него альбом и карандаши. Но они не знали секрета Гривса: он умел рисовать и без карандаша. И когда в штатских пестрых рубашках, расписанных пагодами и пальмами, моряки шумной оравой ввалились в город, Гривс продолжал пополнять коллекцию лиц, выхватывая их из вечерней толпы цепкими, напряженными глазами.
