ишува. Оно же объясняет и большое влияние кибуцников в возникавших рабочих партиях, Гистадруте и Ваад Леуми, в набиравшем силу еврейском движении самообороны и, наконец, как мы увидим далее, в правительстве и общественных учреждениях Государства Израиль.
Тем не менее даже в пору своего расцвета кибуцное движение отнюдь не было определяющим в еврейском сельском хозяйстве. Уже в предвоенные годы некоторые земледельцы, в том числе и социалисты, сожалели о том, что в условиях коллективных поселений терпит ущерб семейная жизнь. Первая попытка предложить менее радикальный вариант, предпринятая в Мерха-вье, закончилась неудачей. Однако в 1919 г. Элиэзер Иоффе, ветеран второй алии., выступил с планом создания мошав овдим (рабочего кооператива), в котором земледельцы, получив участки от Еврейского национального фонда, могли бы на кооперативной основе покупать оборудование, продавать продукты своего труда и обеспечивать общественную жизнь поселения, но при этом жили бы с семьями на собственных участках и распоряжались бы причитающимся им доходом. Многим поселенцам эта идея пришлась по душе. С помощью того же Руппина, который раздобыл для них землю в Из-реэльской долине, недалеко от Назарета, девятнадцать семей создали первый кооперативный мошав Нагалаль. Через некоторое время там жило уже девяносто семей. Новые мошавы организовывались в Изреэльской долине, в долине Хефер и в центральной части долины Шарон.
В общем, кооперативные хозяйства преуспевали. Прежде всего, многие члены их уже имели опыт работы в сельскохозяйственных поселениях. Солидные отцы семейств, они в меньшей степени, чем кибуцники, стремились принимать неопытных новых иммигрантов. В результате, правда, и росли мошавы значительно медленнее коллективных хозяйств. В 1931 г. в кибуцах насчитывалось 4400 человек, а в мошавах около 3400. В 1936 г. население кибуцев достигло 16 400, в кооперативах же было 9 тыс. жителей (цифра тоже довольно внушительная). На протяжении 1930-х гг. кибуцное движение развивалось весьма энергично, а мошавное, не столь обремененное идеологией, почти не вело агитации в Европе и не создавало молодежных групп. Еще в 1940 г. в федерации мошавов — Тнуат га-мошавим — не было ни обязательных членских взносов, ни фонда денежной взаимопомощи. Тем не менее кооперативный труд и инициатива в сочетании с независимостью впоследствии легли в основу организации сельского хозяйства, но уже не в ишуве, а в Государстве Израиль.
Росту кибуцев и мошавов сопутствовало возрождение более старых капиталистических хозяйств, которые специализировались, главным образом, на производстве цитрусовых. В 1927 г. в Ришон-ле-Ционе проживало более 1800 человек, в Реховоте —1200, в Петах-Тикве — не менее 6 тыс. Вокруг цитрусовых плантаций в долине Шарон возникали новые поселения, в том числе Раанана, Бней-Брак, Герцлия, Пардес-Хана, Тель-Монд и Нета-ния. В 1936 г. насчитывалось уже сорок таких колоний, то есть почти вдвое больше, чем перед войной. Их объем производства (цитрусовые, виноградарство, другие культуры) превосходил совокупную продукцию кибуцев и мошавов. Тем не менее количество земель и население этих колоний были меньше, чем в коллективных и кооперативных хозяйствах. Капиталистические хозяйства не могли похвастаться своим политическим влиянием. Мошавы и кибуцы поддерживали многосторонние связи с различными партиями и национальными федерациями. Их левые социалистические воззрения были усвоены, кажется, всеми основными учреждениями ишува. Иначе обстояло дело с капиталистическими хозяйствами. Их организации — Гитахадут га-икарим и Пардес — состояли из индивидуалистически настроенных фермеров и не пользовались политическими симпатиями ишува. В результате к концу первого десятилетия мандата некогда влиятельные капиталистические фермы Петах-Тиквы, Ришон-ле-Циона, Реховота и Хадеры почти полностью утратили влияние на общественную деятельность, направленную на создание еврейского национального очага.
Голоса халуцим
Настроения послевоенных колонистов особенно ярко выразились в литературе третьей алии с ее пафосом самопожертвования и национального возрождения. Одним из тех, кто сумел передать чаяния ишува в эти годы, был Аврагам Шленский[184]. Иммигрант из Восточной Европы, член Рабочего батальона, Шленский в свое время осушал малярийные болота Изреэльской долины. Тяжкие испытания, которых потребовал этот подвиг, и душевный настрой халуцим отразились в его поэзии. В ней присутствует тема Божественного промысла, дающего силу для подвига:
Веди меня, Господи!
Дай мне отнести меру зерна
На вспаханное весеннее поле…
Дай мне отнести меру зерна
И засеять мой скромный надел,
Пока не настал мой последний день,
Пока не предстал я перед Тобой,
Как колосок, поникший под тяжестью зерен:
“Срежь меня, серп, ибо время пришло!”
Все выдающиеся поэты третьей алии отдали должное бурному стремлению к новой жизни в стране. Среди них были Ицхак Ламдан[185], Авигдор Гамеири[186], Ури-Цви Гринберг[187] и Йегуда Карни[188]. Для них, в отличие от поэтов первой и второй алии, Палестина была не библейской идиллией с рощами и виноградниками, а негостеприимной голой пустыней, которую в муках возделывают энтузиасты Рабочего батальона и первопоселенцы.
Идейный пафос халуцим замечательно воплотил в своей эпической поэме “Масада” Ицхак Ламдан. Крепость Масада, построенная у южной оконечности Мертвого моря, в I в. н. э. стала последним оплотом еврейских повстанцев в их борьбе против римлян. Как и повсюду в Палестине, римляне одержали победу, но лишь после того, как понесли большие потери, а защитники Масады погибли. Ламдану был близок фанатизм древних еврейских воителей. Он приехал с Украины во время третьей алии и писал о людях, которых хорошо знал, — о юношах, добиравшихся до Палестины с молитвой на устах и медными грошами в кармане. Эти молодые люди в голоде и бедствиях сохраняли мечту о том, в какую прекрасную страну они превратят со временем еврейский национальный очаг. В поэзии Ламдана подвиг Масады был символом третьей алии.
Поэма начинается с повествования о жизни самого Ламдана, типичной для биографии всего поколения. Его мать погибла во время бегства из своего разоренного дома, брата убили где-то на украинских проселках. А сам герой поэмы бежит в Масаду. Его отговаривают те, кто верит в правду революции, ведь ради пустынь Сиона он расстается с надеждой на социальный прогресс у себя на родине:
Смотри: красный занавес закрыл
Сцену, где происходят великие перемены,
Словно объявлен антракт между действиями.
Крепись, товарищ,
Пока не взовьется занавес
И не кончится буря…
Масада вновь не восстанет!
Она не станет ареной
Грядущих великих битв,
И не восстанут из мертвых
Ослабевшие защитники крепости,
Утратившие надежду.
Однако герой не сдается и отправляется в Палестину. Здесь он вступает в Рабочий батальон и вместе с товарищами трудится на берегу Мертвого моря на поташных разработках. В изматывающей обстановке этого чистилища, среди просоленных песков Иудейской пустыни пионеров
