собрание и не мог бы найти более ценной добычи для коллекции этого своего музея[1044], желая лично привезти туда книги. Вернувшись в Петербург, царь ни минуты не оставался без дела. Он немедля приказал своим генералам отправиться на поиски шведского войска в Тавастии [Tavasto][1045], где им удалось добиться больших успехов. Царь направил подобные приказы и другим частям своей армии, находившимся в Померании под командованием князя Меншикова, которым удалось стяжать не меньшую славу. Уже в июле им удалось захватить остров Рюген[1046] и взять в осаду Штральзунд. В сентябре они заняли Штеттин[1047], город столь же богатый, сколь и хорошо укрепленный и густо населенный. Царь захватил его лишь для того, чтобы вернуть королю Пруссии, что и сделал.
Этот государь был так же неутомим во время военных кампаний, со всем возможным рвением преследуя врагов, как и, по возвращении в свою страну, при непрестанном занятии гражданскими делами своих подданных, не забывая наказывать своих министров за самовольные действия. Царю поступали секретные донесения с указаниями на нарушение некоторыми министрами данных им инструкций. Он со всей строгостью изучал их поведение, и если кого-нибудь уличал в злоупотреблениях, то тому не было никакого способа избежать наказания, к которому его приговаривали специально избранные для этой цели комиссары во главе с великим канцлером Головкиным [Golofchino][1048], всеми почитавшимся за человека с безупречной репутацией и безошибочным чувством справедливости. Положив таким образом предел злоупотреблениям министров и отдав другие распоряжения, в высшей степени полезные для государства, особенно же для торговли, царь приказал снарядить флот для дальнейшего завоевания шведских земель.
На арсеналах работа шла с максимальной скоростью и тщательностью, и царь проверял там дела, собственноручно исправляя обнаруженные ошибки. Одним утром, когда был назначен спуск на воду большого военного корабля, он взял с собой весь двор и всю знать, пребывавшую тогда в Петербурге. После церемонии и банкета, который всегда сопровождал подобные обстоятельства, он, будучи в самом веселом расположении духа, произнес следующую речь: «Кому из вас, братцы мои, хоть бы во сне снилось, лет тридцать тому назад, что мы с вами здесь, у Остзейского моря[1049], будем плотничать и в одеждах немцев, в завоеванной у них же нашими трудами и мужеством стране, воздвигнем город, в котором вы живете? Что мы доживем до того, что увидим таких храбрых и победоносных солдат и матросов русской крови, таких сынов, побывавших в чужих странах и возвратившихся домой столь смышлеными? Что увидим у нас такое множество иноземных художников и ремесленников, доживем до того, что меня и вас станут так уважать чужестранные государи? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились было и по всем Европейским землям, но невежеством наших предков были приостановлены и не проникли далее Польши. А поляки, равно как и все немцы, пребывали в таком же непроходимом мраке невежества, в каком мы пребываем доселе, и только непомерными трудами правителей своих открыли глаза и усвоили себе прежние греческие искусства, науки и образ жизни. Теперь очередь приходит до нас, если только вы поддержите меня в моих важных предприятиях, будете слушаться без всяких отговорок и привыкнете свободно распознавать и изучать добро и зло. Указанное выше передвижение наук я приравниваю к обращению крови в человеческом теле, и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое — в Грецию. Покамест советую вам помнить латинскую поговорку — ora et labora (молись и трудись) — и твердо надеяться, что, может быть, еще на нашем веку вы пристыдите другие образованные страны и вознесете на высшую степень славу русского имени»[1050]. Все присутствовавшие, рукоплеская этим словам, громко восклицали, что готовы следовать любому распоряжению их государя.
Помимо большого числа галер и других кораблей, которые по его приказу были построены в Петербурге, Петр купил также несколько больших кораблей у Англии и Голландии[1051]. Присоединив их к своим собственным, он получил в свое распоряжение флот числом в тридцать хороших военных кораблей, восемьдесят галер и сто галеотов под командованием адмирала Апраксина [Apraxin][1052]. Царь лично прибыл на место боевых действий, чтобы атаковать остров Аланд [Aland], расположенный буквально напротив Стокгольма. Московиты не могли до него добраться из‐за шведского флота, бороздившего воды залива. Царь приказал атаковать этот флот. Шведы не смогли причинить московитам никакого урона, кроме одной-единственной галеры, которую им удалось пустить ко дну. Московитам же, напротив, удалось захватить корабль шведского контр-адмирала с шестью галерами и несколькими шлюпками, а множество других пустить ко дну. Этот контр-адмирал сражался с большим мужеством, но в конечном итоге вынужден был уступить московитам, превосходившим противника численностью и не уступавшим ему мужеством[1053]. Царь в этой битве был одновременно генералом, шкипером, солдатом и матросом, повелевая голосом, действуя руками, воодушевляя своим примером. Погибло пятьсот шведских солдат, и более шестисот попали в плен. Благодаря этой победе московиты овладели островом Аланд, оставленным шведскими солдатами. Успешный исход этого предприятия заставил шведов опасаться, как бы царь не решил дойти до самого Стокгольма, до которого ему оставалось не более двенадцати лиг. Страх охватил саму столицу: каждый начал думать о средствах к собственному спасению. Правительство приняло меры к защитите порта. Однако приближение зимы не позволило царскому флоту атаковать Стокгольм. Поэтому он, удовольствовавшись теми успехами, которые ему удалось достигнуть в ходе кампании, направился в Ревель, а оттуда в Петербург, где народ устроил ему триумфальную встречу. Однако, перед тем как он туда добрался, на море случилась страшная буря, грозившая всему флоту пойти на дно. В этом отчаянном положении царь принял решение: его спутникам, смыслившим в морском деле, казалось, что оно приведет его к неминуемой гибели. Полагая, что из двух зол выбирает меньшее, царь вверил свою жизнь небольшой шлюпке, невзирая на уговоры и мольбы ближайших к нему людей. Он отвечал им: «Вы не верите предопределению!» Взойдя бесстрашно на эту шлюпку, словно новый Цезарь с его знаменитым «Caesarem vehis»[1054][1055], царь, держась берега, преодолел значительную часть пути в самый разгар бури и посреди ночи, пока не достиг места для высадки. Благополучно сойдя на берег, он приказал развести большой костер, чтобы тем самым подать своим условленный знак о том,
