на то, чтобы навести порядок внутри государства.
Он приказал пересчитать дома в Петербурге, и их оказалось тридцать четыре тысячи пятьсот пятьдесят[1076]. Дабы сделать городские здания более долговечными, царь приказал строить стены домов из кирпича и крыть их черепицей. Он приказал своему представителю во Франции[1077] привлечь на русскую службу обещаниями выгодных условий как можно больше толковых мастеров, обещая тем, кто согласится переехать в его страну, хорошие условия жизни и освобождение от всех податей на десять лет. Желая сделать резиденцией своего двора именно Петербург, созданный им, можно сказать, из ничего, приказал свезти в город из разных мест около двенадцати тысяч семей и даже повелел вдовствующей царице, своей невестке, оставить Москву и переехать вместе с царевнами, ее дочерями[1078]. Он создал в одном из городских дворцов канцелярию, которую можно считать одной из лучших в Европе, потому что во всей Европе не найти другой канцелярии, где бы депеши составлялись на нескольких языках. В ней было двадцать секретарей и двадцать переводчиков на такое же количество языков: русский [Moscovito], польский, латинский, немецкий, английский, фламандский, датский, шведский, французский, испанский, итальянский, греческий, турецкий, китайский, татарский, лапонский, сибирский, калмыцкий, монгольский и ливонский. Один механик предложил царю построить большой мост через Неву, чтобы соединить Петербург с Ингрией, однако царь не согласился, ответив, что «он скорее повелел бы разобрать такой мост, если бы он уже существовал». Более того, он приказал, под страхом сурового наказания, проделывать этот путь, пусть нередко и сопряженный с опасностями, исключительно на парусной, а не весельной лодке, чтобы приучить своих подданных к мореплаванию.
Когда закончились холода, которые в Петербурге длятся до конца мая, царь решил вновь двинуть на шведов свой флот. Он уже заранее приказал построить плоты собственного изобретения[1079], из которых можно было образовывать группы и с большой легкостью высаживать на берег десант. Всё было готово к июню 1715 года, когда Его Величество вывел свой флот из гавани. Все думали, что он хочет соединиться с датчанами и вместе произвести высадку на острове Рюген. Однако так как он отбыл из Ревеля только в середине июля[1080], то ему пришлось довольствоваться нападением на Готланд [Gotlandia], где его солдаты учинили великое разорение, сожгли и разграбили целые деревни. Оттуда он в начале сентября переправился к берегам Судермании [Sudermania][1081], и там его войска также учинили разгром[1082]. Невозможно передать, какой страх вызвали в Шведском королевстве эти действия московитов. Царь, однако, торжественно заявил, что «лишь упорное нежелание короля Карла принять любые предложения мира принуждает его продолжать враждебные действия, глубоко противные как характеру царя, так и его намерениям».
Возвратившись после не слишком результативной кампании в Петербург, он с великой радостью узнал о рождении сына у царевича Алексея[1083], однако эта радость сменилась огромной скорбью, ибо вскоре скончалась именитая мать новорожденного[1084]. О Петре можно сказать то же, что сказал некогда об Августе Тацит: Ut valida Augusto in Rempublicam fortuna, ita improspera domi fuit[1085][1086]. Царь, добившийся необыкновенных успехов в деле приобщения своего народа к цивилизации, потерпел полную неудачу в попытке сделать Алексея своим достойным преемником, способным довести до конца лишь начатое Петром за его краткую жизнь. Он надеялся, что, быть может, супруге царевича, наделенной сильным и возвышенным духом, удастся сделать то, что не удалось самому царю ни личным примером, ни приказами. Руководствуясь этими соображениями, он остановил выбор на второй дочери герцога Вольфенбюттельского, однако это решение, обещавшее поистине великую славу этой принцессе, сделало ее несчастной на всю жизнь. Постоянное близкое общение царевича Алексея с людьми, подлыми как по происхождению, как и по образу поведения, до такой степени испортило его нрав, что он не переносил даже вида достойных людей. Этой скверной манеры он держался и в отношении своей супруги. Он согласился взять ее в жены лишь для того, чтобы изменить твердо принятое царем решение отправить сына в монастырь, рассудившего, что лучше отсечь от тела больной член, чем позволить ему сделаться главой. Как только принцесса приехала в Россию, ее муж тотчас же забыл все данные им обещания переменить образ жизни. Он поселился отдельно от своей супруги, не видя ее целыми неделями, а в те редкие моменты, когда они встречались, царевич разговаривал с ней грубо, ясно давая понять, сколь она ему отвратительна. Он влюбился в одну финляндку, сделав ее сожительницей и поселив ее в своем доме: проводя с ней дни и ночи[1087], он не обращал внимания ни на ту обиду, которую причиняет тем самым своей супруге, ни на тот скандал, который его действия вызывали при дворе. Animo per libidinem corrupto nihil honestum inerat[1088][1089]. Каждый легко может судить, какую скорбь должно было подобное поведение рождать в сердце столь разумной и утонченной принцессы. Она переносила все с героической твердостью, однако эта твердость не могла уберечь ее кровь от порчи. Через шесть дней после родов она почувствовала себя так плохо, что стали опасаться за ее жизнь. Царь, также чувствовавший в тот момент себя нехорошо, приказал перевезти себя в ее покои на особой машине на колесах. Принцесса, чувствуя приближение смерти, поручила покровительству царя своих близких и слуг и вскоре после этого, первого ноября, умерла в возрасте двадцати одного года. Она была погребена в крепостном соборе со всеми подобающими ее сану почестями.
Скорбь царя из‐за смерти этой столь достойной принцессы вскоре была утолена рождением царевича, которого произвела на свет царица, его супруга. Празднества, устроенные по этому случаю, продолжались много дней. 17‐го числа того же месяца новорожденный был крещен под именем Петра Петровича [Pietro Petrovitz]. Заочными крестными ребенка стали короли Пруссии и Дании, однако в скором времени смерть похитила царевича[1090].
В следующем месяце в Москве произошло событие, наглядно демонстрирующее, в какой мере царь Петр и весь рутенский люд[1091], несмотря на все торговые связи с протестантами, были привержены древней традиции Вселенской Церкви[1092] чтить священные изображения и искать заступничества святых. Появился один рутенский священник по имени Фома, т. е. Томмазо, который, по неизвестным причинам, начал открыто выступать против почитания святых и имел дерзость разбить топором иконы Девы Марии и св. Алексия[1093] в тот самый день, когда праздновалась память этого святого. Его тотчас схватили
