— Бабушка говорит, что я позор рода, что мама могла бы кого посимпатичней в любовники выбрать. А отец дурак, если верит, что я его крови. Но он не верит. Я знаю, он проверял…
— Меньше слушай.
— Я и не хочу. Само получается, — она дернула себя за косичку. — Как думаешь, когда подрасту, стану посимпатичней?
— Некрасивых эйт не бывает.
— У мамы бабушка из простых…
— Но остальные-то из сложных. Кровь эйтов не так легко разбавить. И вообще… ты хочешь красивой стать и замуж, или умной и в артефакторы?
— Пока не решила, — Рута отвернулась от зеркала. — Идем. Только осторожно. Там совсем старые вещи…
Накренившаяся витрина для посуды. Стекла выехали из рассохшихся рам и упали, рассыпались ледяными осколками по полу. Пыли здесь было больше, она лежала плотным серым ковром, на котором оставались следы.
Мои.
Руты.
И снова Руты, но старые.
Вот диван, на который взгромоздилась пара стульев. Оба сломаны, торчат ножками вверх, будто пики выставили, не желая пропускать нас. Рута ловко втиснулась между диваном и секретером, в котором не хватало половины ящиков.
— Здесь, — она оказалась на пятачке пространства, заваленного мебелью.
Софа.
И козетка. И махонький столик, то ли туалетный, то ли для какой-то игры. Даже каминная решетка, придавившая пару растерзанных пуфиков, нашлась.
— Чехол сняли… то есть, может, его вообще не было, — Рута оседлала хромоногий табурет. — Я думала, вдруг в столе что найдется. Иногда перья стальные забывали или вот чернильницы. С чернильницы много чего наковырять можно.
Я кивнула.
— Открыла ящик, а в нем… завернут был. Тряпку я оставила.
— Здесь? — ящик поддался не сразу. Он, рассохшийся, застрял, скрипел, и у меня появилось ощущение, что еще немного, и ящик попросту рассыплется. Но нет, что-то хрустнуло, и он выскользнул, едва не ухнув мне на ноги.
Ящик оказался неожиданно тяжелым.
А еще пустым.
Рута нахмурилась.
— Точно этот, — она почесала кончик носа. — Тряпка такая… как полотенчико. И вся в пятнах красных. Я сразу поняла, что кровь… не люблю крови. Йонас как-то курицу зарезал… ну, когда еще никто не понимал, что с ним… украл, притащил в комнату и зарезал. Крови было… он весь изгваздался. А потом сидел и плакал… ага… я видела. Дурак какой. Если жалко, то зачем резать было?
Девочка не лгала.
Я потрогала сухие темные пятна, которые прилипли к древесине. Кровь? Похоже на то. Значит, здесь прятали нож? Завернутый в то самое полотенчико.
— Он сказал, что если я хоть кому-нибудь… он меня придушит. За шею взял… — Рута потрогала шею. — Это он… просто все носятся… Избранный… как же…
— Кем избранный?
Я удостоилась слегка удивленного взгляда.
— А… ты не знаешь?
— Нет.
Я вытаскивала остальные ящики. Один за другим. Я ста вила их на столешницу, а когда она закончилась, то друг на друга. В ящиках было пусто, разве что паутина старая обнаружилась, а чуть позже и визитки. Но ни окровавленных полотенец, ни вырезанных глаз, ни ножей или иных орудий… просто ящики.
Просто секретер.
И стало быть, убийца понял, что тайник обнаружен.
Однако… видел ли он девочку?
— Джаром избранный… как мой прадед. И его прадед. Некромант он, — Рута чихнула и вытерла нос ладонью. — Только маленький еще…
Мальчишка нашелся у себя.
Впрочем, Кириса это не удивило — Йонас редко покидал отведенные ему покои, если и выбираясь, то рано утром, еще до рассвета.
Он забрался на подоконник. Подпер кулаком подбородок. И сделал вид, что Кириса не видит.
— Мне нужна твоя помощь.
— Убить кого? — Йонас дернул плечом.
Темная рубашка.
Черные брюки с красными подтяжками. И полосатые носки того странного болотного цвета, который сам по себе кажется грязным.
— А сумеешь?
Мальчишка соизволил повернуться.
— Не знаю… мне когда-нибудь придется. Все говорят. А я не хочу убивать.
— Кто заставит?
— Джар.
— Он тебе сказал?
— Издеваешься?
— Спрашиваю.
— Боги не говорят с людьми.
— Тогда откуда эта уверенность?
— Просто… — Йонас стиснул кулаки. — Мне нравится, понимаешь? Кровь нравится… и вообще… когда курицу режу… я будто… две части. Мне противно, мерзко. Меня почти тошнит. А другая… она захлебывается от счастья. И я ненавижу ее.
Он неловко сполз с подоконника.
— Бабушка требует, чтобы я остался в храме на ночь, чтобы принес жертву… курицу, корову… не важно. Думаю, если я попрошу человека, она… найдет способ. Милость Джара и все такое… снизойдет… величие рода. А мне страшно! Я… я еще человек, а если туда загляну, то кем стану?
— Тебе решать, — Кирис вытащил сверток. — Поможешь?
Не стоило сюда приходить, но в последние дни Йонас выглядел вполне адекватным. А другие способы Кирис использовал.
— Чем?
— Пока не знаю. Все-таки некроманты давно не появлялись в этом мире.
— Я помню историю, — мальчишка расстегнул манжеты и закатал рукава. — Их истребили во время последней войны… то есть они героически пали, защищая родную землю от подлых имперцев.
Сказано это было с явным сарказмом.
— Что не так?
Йонас указал на стол.
Обыкновенный стол, если не считать обыкновенным пустоту его. Ни чернильниц, ни перьев, ни бумаг. Одна лишь лакированная гладь дерева.
— А то, что по времени не сходится… война закончилась в семь тысяч девятьсот третьем от сотворения мира, а некроманты… падали смертью храбрых в следующие двадцать лет. Мне кажется, что просто кто-то потом соединил два события, прикрывая правду. А правда в том, что подобных мне боялись.
Кирис набросил на стол носовой платок.
Чистый.
И уже на него положил лоскут с ножом. Отступил, позволяя мальчишке приблизиться. Мар разозлится, если узнает.
Когда узнает.
И то, что он сам обещал свободу действий, не оправда ние. Понимать ведь надо, что собственная свобода Кириса заканчивается там, где начинаются интересы благородного семейства Ильдис, частью которого, пусть и не самой лучшей, был мальчишка.
Он не спешил прикоснуться к ножу. Подошел. Обошел стол. Наклонился, втянув воздух. Бледные ноздри трепетали, а Йонас часто сглатывал, но все равно не справился, и нить слюны поползла изо рта. Он был бледнее обычного, стало быть, ночью очередной приступ скрутил. Участились, а это плохой признак… но мальчишка держится.
Не спит.
Пахло от него кошачьей травой и еще безвременником, который хорош, если нужно бодрствовать несколько дней кряду…
— Плохо?
— Можно подумать, тебе хорошо, — Йонас разминал запястья. Пальцы у него были тонкими, длинными. Да и сам он отличался нездоровой бледностью, лишь подчеркивавшей общую его изможденность.
Глубокие тени под глазами.
Складки у губ. И синеватая кожа на запястьях, под которой проступали темные нити сосудов.
— Мне вполне терпимо.
— Ага… папенька здорово приучил тебя терпеть, — в мальчишке никогда-то не было и тени почтительности, а после того как дар окончательно раскрылся, характер его вовсе сделался невозможен. — Послал бы ты его, что ли?
— Куда?
— Тебя и вправду научить? — Йонас кривовато усмехнулся.
— Не стоит.
— Я серьезно… он выпьет из тебя все соки, как выпил из своей этой… или помнишь, до тебя был Нихван? Хороший такой дядька. Он мне конфеты носил. Бабка вечно зудела, что детям сладкое вредно. Сама вон вазы целые в своих покоях ставила, а мне так… он в кармане носил. И не считал, что если ребенок, то молчать должен. Мы с ним разговаривали.
Про Нихвана Кирис слышал, но… когда это было? Еще до той истории, перевернувшей всю Кириса жизнь.
— Не думай. Я помню почти все, что со мной было. Даже то, как обосрался в колыбельке и орал, а нянька просто закрыла дверь. Я ей мешал спать. Я читал, что это у всех, что… особенность такая. Так вот, он долго на папеньку пахал, прям как ты. Верный. Толковый. Еще от деда доставшийся. А потом вдруг исчез. Куда? А хрен его знает.
