четыре бумаги. Над каждой корпел часами, листал, будто читает (он не хотел выдавать своего волнения сослуживцам), и откладывал в сторону.
В тот же день перед обедом открылась дверь, и трое вновь прибывших вошли, поздоровались и прошли к заведующему. Иван-бей попытался встать, но не смог, у него задрожали колени, и он снова сел. Никто из троих не заметил слезящихся глаз Иван-бея, глядевших на них сквозь треснувшие стекла очков до тех пор, пока за ними не закрылась дверь.
Иван-бей сидел за своим столом в углу, там, где хранились кувшин с водой и веник, сидел над своими бумагами, обессиленный, словно птица с перебитым крылом. Перед тем, как разойтись по домам, местком объявил, чтобы в шесть часов вечера все снова собрались здесь.
Иван-бей не стал обедать. Он сидел на балконе, смотрел во двор, где кудахтали куры, на растущую во дворе яблоню с ломившимися от тяжести плодов ветками. Он смотрел, но мысли его были далеки от двора и сада. Когда жена спросила его, кто были эти приезжие, Иван-бей не смог ответить сразу, в оцепенении взглянул на жену и что-то сказал заплетающимся языком.
— Да на тебе лица нет, — сказала жена, — прошлогоднего варенья немного осталось, не хочешь ли чаю с вареньем?..
Иван-бей трусил все больше, по спине иголками заходили мурашки. Потом успокоил себя, даже стал потирать руки. Вдруг вспомнился сын, единственный сын, что бежал с белыми и не писал в год и одного письма. В сердце Иван-бея подобно лучу света теплилась надежда, слабая надежда, что хорошие дни еще вернутся, приедет сын, переменится мир, вновь по старому руслу потечет вода. Как гаснущий костер, вспыхнула на мгновение надежда, согрела его и погасла.
И снова Иван-бею стало не по себе, тело покрылось мурашками. Он поправил пальто, завернулся в него и опять уставился бессмысленным взглядом на яблоню во дворе, на розовую яблоню. Он думал, но мысли разбегались, как воробьи на заборе, он никак не мог связать их друг с другом.
Будет собрание, может, начнут расспрашивать, попрекнут старыми делами, посадят в тюрьму, увезут в другой город, освободят от должности. Подумав про другой город, он чуть было не заплакал. Он повернул голову в сторону кухни, где жена, кряхтя, раздувала самовар, чтобы напоить Иван-бея чаем с прошлогодним вареньем. Так теленок смотрит на калитку, из-за которой должна появиться мать. Так жалобно глядел и таким несчастным чувствовал себя Иван-бей.
— Встань-ка ты лучше да ступай на огород, ветром продует, глянь, и в себя придешь, — сказала Иван-бею жена. — О чем задумался, лишь бы сын твой жив был…
— Пустое, я вот о чем, гляди, сколько яблок на дереве, — смутился Иван-бей и мысленно добавил — Для кого это такая уйма?..
Он спустился по шатким ступеням, бесцельно прошелся по двору и подошел к двери погреба. Спускаясь по лестнице, он собрался было в курятник посмотреть прохудившуюся жердочку насеста, но оказался у входа в погреб, слегка ткнул дверь и вошел. Он и сам удивился, зачем ему было без огня заходить в погреб, в пустой погреб, где на бревнах сплели паутину пауки. Постоял немного и вышел из погреба.
Отпирая калитку в сад, он вспомнил, что в правом углу погреба когда-то зарыл маленький горшочек, в нем фотографии сына и его бывших начальников при эполетах и орденах, а еще бумажные деньги и пуговицы, медные, блестящие. Он уже собирался возвращаться, как жена сверху окликнула, что мол «сорви горсть тех сладких слив, с чаем в самый раз».
Иван-бей к сливе подошел, с низкой ветки несколько слив сорвал. Вдруг на глаза ему попалось дерево с рассеченным стволом, то самое, которое пристав Ермолов рассек тогда саблей. Сливы в ту пору не было, на ее месте торчал старый пенек. Сазандар бил в барабан и играл на зурне, слепой Атан сыпал на таре и заливался соловьем, жена Ермолова сидела на белом этом пне, заливисто смеялась, а муж плясал на траве с кувшином вина в руках. Жена Ермолова нагнулась, повернулась к Иван-бею и чуть было не упала на него, Иван-бей хотел было ее удержать и увидел белую грудь жены Ермолова, как два шара теста.
Танцевали до полуночи, Ермолов распростерся на траве во весь свой рост, а Иван-бей, как конская муха, прилип к его жене, болтал языком и все хотел увидеть в вечерних сумерках то, что случайно попалось на глаза. В* ту ночь жена Иван-бея разворчалась, устроила скандал и не пошла к нему. И Иван-бей заснул в одиночестве на своей просторной кровати из орехового дерева.
— Самовар простыл, Иван, — позвала с балкона жена.
Иван-бей поднялся по шатким ступеням с пригоршней слив. И когда жена спросила, почему он принес так мало слив, Иван-бей растерянно ответил: — Не было хороших.
Иван-бей ничего не сказал жене о собрании. Хотел было сказать, когда вернулся с работы, но передумал. Женщина, что она может понять о собрании. Когда пили чай и жена большой ложкой положила варенье ему в чай, Иван-бей слегка отошел и и сказал ей:
— В 6 часов эти приезжие следователи вызывают нас на собрание, — сказал и взглянул на жену исподлобья, казалось, хотел увидеть, какое впечатление произведет эта новость на жену.
— Так бы и сказал, приглашен, мол, потому и аппетит про запас держу, — ответила жена.
Вдруг эта мысль показалась ему правдоподобной. Может быть, и не собрание вовсе, а ужин. Ведь раньше так и было принято, может быть, местком что-то перепутал. Но радость была явно преждевременной. Какой там ужин. Будь такое дело, курьер сказал бы Иван-бею. «Уж верно что-то не так, раз…» — и отодвинул стакан с чаем.
Он приготовился идти на собрание пораньше.
— Слушай, жена, может мне не одевать пальто, на нем следы от этих проклятых пуговиц, — сказал он перед уходом.
— Да нет, надень, простудишься без пальто.
И Иван-бей вышел за ворота в накинутом на плечи пальто, с неразлучными четками в руках.
Никого еще не было. Только курьер подметал пол.
— Рано пожаловал, Иван-бей, — сказал он.
— У меня тут немного работы осталось, хочу закончить, — ответил Иван-бей, подошел к своему столу, выдвинул ящик, чтобы достать ручку. Но курьер не поверил и ухмыльнулся.
Постепенно стали собираться. Было уже больше шести, когда дверь отворилась и, как и днем, вошли те трое вместе с заведующим. Иван-бей взглянул на них, но они по-прежнему не заметили того, кто сидел за деревянной решеткой.
Трое уединились в отдельном кабинете. Вскоре они позвали председателя месткома и попросили вызывать
