штрафа одному турку. «А писарем в ту пору был Саркис-ага». Дальше беседа набирала силу, и, если ничто не отвлекало его, Иван-бей переставал замечать, что говорит, говорит. В таких случаях нарушала ход воспоминании жена, снова жалуясь, что к мясу дали много костей или что сломался насест в курятнике и надо его починить.
Нить воспоминаний Иван-бея прерывалась, былое исчезало, бессмысленным взглядом глядел он на еду, казалось, хотел проверить, действительно ли к мясу положили много костей. Потом несколько раз мешал ложкой в тарелке с супом и, чтобы хоть что-нибудь сказать, обращался к жене:
— Послушай, женщина, обед сегодня пересолен… — Но на уме у него было совсем не то. Это говорилось так, ни к чему. Хмурился Иван-бей, будто сильно захмелев, как раньше, заснул глубоким сном и теперь проснулся с кислой физиономией. Раньше, бывало, не дай бог обратиться к нему в это время с просьбой. Скривит лицо и заговорит сухо и отрывисто, а проситель, жалкий простоволосый крестьянин, поклонится ему с шапкой под мышкой, и стоит, согнувшись, скрестив на груди руки, как стояли, бывало, старые женщины перед почерневшими хачкарами деревенской церкви.
Он мрачнел и все задавал себе старый вопрос, знакомый вопрос, который грыз ему мозг, как червь грызет капустный лист. Как же случилось, что так изменился мир, куда ушли некогда счастливые дни, когда в сундуке звенело золото, каждый день он получал в дар из деревень ягнят и масло, шагал уверенно, держался спесиво. Как случилось? — спрашивал он, пытался связать былое — ягнят и масло — с нынешним худосочным куском мяса, но нить прерывалась, руки опускались.
И казалось Иван-бею, что былое лишь сон, но потом в памяти всплывали бумаги, он вспоминал документы в архиве, пожелтелые, истлевшие, и не мог дать себе отчета, отчего же раньше, в те счастливые дни достатка, ему никогда не приходило в голову, каким может быть завтрашний день. И змеей заползало, сворачивалось в сердце подозрение, что у него помутился разум, износилась машина, движения ее стали беспорядочными, прерывистыми. Старое и новое смешалось в его голове, мысль застыла, словно тыква, забытая под снегом, ему уже никогда не узнать, что несет с собой день завтрашний.
И страшился Иван-бей ужасной этой мысли, весь сжимался, точно курица, когда ее загонят в курятник, набрасывал на плечо ветхое свое пальто, опускал голову на грудь и, полузакрыв глаза, устремлял застывший взгляд в одну точку. В такие дни он больше не листал старые бумаги.
— Мама, автанабил…
И однажды солнечным утром маленькое блестящее авто мягко заскользило по улицам города, загудев празднично и непривычно. Телята, отдыхавшие в тени деревьев, разом сгрудились в кучу и, задрав хвосты, кинулись наутек. Автомобиль покрутился по городу, еще раз завыл сиреной, но никто не открыл перед ним дверей гаража, потому что в этом провинциальном городке еще не было гаражей. Машина развернулась и встала в тени дерева, где отдыхали телята, недовольно фыркнула и затихла. Будто кто-то издали швырнул бомбу на маленький городок. Бомба разорвалась, и не привычные к шуму провинциальные уши почувствовали некое потрясение, занавески на окнах были раздвинуты, дабы увидеть скользящий автомобиль, детишки высыпали наружу и с визгом бросились вдогонку за машиной.
— Мама, автанабил…
То был краснощекий малыш с утренним мацуном на губах, босой и простоволосый. Держась за материнский подол, он тянул мать за собой и кричал. А мама, которая раз десять рожала и превратилась в сморщенный лимон, мама, еще никогда в жизни не видывавшая авто, не очень-то спешила, знай помешивала суп из кислого молока:
— Никуда он не денется, твой автанабил, еще насмотримся…
Появление авто было большим событием. Тщетно шофер отгонял от него ребятню, не проходило и минуты, как их тесное кольцо вновь сжималось вокруг машины, а некоторые даже дотрагивались до нее пальцем и отбегали назад. Рассказывали тысячи баек, из уст в уста передавались разные слухи и все — вокруг машины, которая мирно дремала в тени дерева.
Еще больше всяких слухов ходило в канцеляриях, где конторщик ленивым движением аборигена уже в четвертый раз регистрировал в приходный журнал одно и то же отношение и складывал новую бумагу, чтобы отослать «согласно резолюции». Большая мусорная куча мелких интересов, сплетен, закаменелых представлений, засевшая в черепах некогда зубастых волков, вдруг ожила, зашевелилась, будто учуяли запах крови высохшие, сморщенные клопы, прятавшиеся в щелях домов. Дрожь, внутреннюю дрожь почувствовали те, что, пыхтя по-буйволиному, надежно залегли в глухой этой трясине, молью вгрызлись в фундамент нового здания.
Кладовщик с висячими, как запятая, усами, который в месячном отчете писал, что «усохло столько-то пудов, мыши съели столько-то и рассыпалось столько-то», толстяк из бывших, который едва вскарабкался наверх по служебной стене, облюбовал себе теплый уголок, как заяц перед зимовкой, бухгалтер, который имел обыкновение на полях гроссбуха писать «дал 50 копеек Тиграну», «за рис получил один рубль», «мигом дал Н. один рубль» и т. д. — усатый кладовщик, толстяк из бывших, бухгалтер «а также дал» засуетились вовсю. И вчера было солнце, и на следующий день… но никакой автомобиль не приезжал и вроде не ждали его вовсе…
Автомобиль привез троих, трех обыкновенных людей, с обычными глазами и бровями, с обыкновенными повадками. Один из них, выйдя из машины, взял кого-то из ребятишек, тесно обступивших автомобиль, и посадил на кожаное сиденье. И это тоже, быстрее радио, распространилось по городу, с бесплатным добавлением, что приласкавший ребенка человек — сердечный и добродушный.
Узнал и Иван-бей, что автомобиль привез каких-то людей. Это курьер, учрежденческий курьер, ставя на стол полный кувшин воды, сказал Иван-бею шепотом:
— Следователи приехали…
Иван-бей не понял, посмотрел на курьера, который хитро улыбался, поправил очки и переспросил. Известие сперва не произвело на него впечатления; Он продолжал нумеровать и складывать бумаги согласно «делу», но потом вспомнил, что приехали следователи. Он попробовал отогнать эту мысль, даже улыбнулся, потому что на глаза ему снова попалась знакомая бумага, но на этот раз улыбка быстро растаяла, и на лице его застыло какое-то тупое выражение.
Новая мысль вернулась, подобно надоедливой муке, угнездилась в голове и больше уже не оставляла в покое, как клещ впилась в тело. Он стал писать и ошибся, не там перевернул страницу. Это смутило его еще больше, он потер рукой лоб, ощутил прикосновение к холодному, как слизь, поту. Иван-бей встал, поправил стул, расправил коврик, снова взялся за ручку. Он почувствовал, что язык прилипает к гортани, попробовал шевельнуть губами, снова никак не смог взять себя в руки. В этот день он пронумеровал только
