Вдруг слышу, какой-то старик стонет. Тут в сердце мое закралось сомнение. Думаю, дело нечисто. Прильнул к стене, слушаю… Этот старик говорит что-то, а солдаты стоят в сторонке, а еще подальше какие-то люди роют землю. Старик сказал по-турецки: «Аллах, умереть мне за твое могущество. Скажем, разбойник я, а вас чего привели? Ежели армяне убивают тюрок, так вы-то армяне, за что же вас убивают?» В темноте какой-то парень ему ответил: «Кирва Орудж, ни ты, ни мы не разбойники. И тебя, и нас убивают за то, что мы не хотим войны». — «Какое мне дело до войны, сынок, я же бедный, жалкий человек. Ладно, я старик, прожил свое, а вас, молодых, зачем убивают? Скажем, я тюрок, но вас-то, армян, чего убивают?» Тут другой парень и говорит: «Мы не из тех армян, отец, мы новые армяне». — «Жаль вас, горе вашим сиротам, вашим отцам, сынки…». Тут кто-то позвал по-русски из ущелья, и их увели. Прошло столько времени, сколько вот вам это рассказываю. И вдруг тот старик крикнул из ущелья по-турецки: «Похороните меня с этими молодыми парнями». А другой голос крикнул по-армянски: «Да здравствует коммунизм, да здравствует революция, да здравствует…» Но вдруг тот, что говорил по-русски, отдал приказ, загремели ружья, и ни звука. Слышно только, как землю сыплют. Больше ничего я не узнал, прижался к ограде и не заметил даже, как они ушли. Вдруг, гляжу, взошло солнце, взял я лопату и отправился по нижней дороге домой. Так и не починил ограду.
Рассказ Степана, сына Минаса, похож на правду. Только он перепутал дату, расстреляли их не четвертого мая, а двадцать седьмого, как стало известно из решения военно-полевого суда при командовании вооруженных сил Зангезура:
«Приговоренные настоящим решением к расстрелу солдаты 2-й роты Рубен Айрянц и Тигран Тахунц за коммунистическую пропаганду и турок Орудж из деревни Шотанан за шпионаж; приговор приведен в исполнение 27-го мая 1920 года. Тела в тот же день преданы земле…»
Спустя год в ущелье Соран у обочины дороги появился куст орешника. По словам Степана, сына Минаса, такой густой, будто в землю зарыли горсть орехов… Проходившее ущельем стадо растоптало побеги, и только два орешника уцелели.
Теперь это большие деревья, которые бросают тень на дорогу. Нередко прохожие отдыхают в их тени. Сын Минаса тогда выглядывает из-за ограды, завязывает с прохожим разговор, спрашивает, кто он, откуда идет, и если тот не знает, что это за орешники, сын Минаса рассказывает ему, точно древнюю легенду:
— Жил в нашем селе старик Ата-апер, мир праху его. И в это смутное время один тюрок по имени Орудж…
Рассказывает он, и шумят орешники братства, словно дополняя то, чего не расскажешь ни словом, ни пером…
ИВАН-БЕЙ
Перевод Е. Алексанян
Провинциальный городок, широкие прямые улицы, зеленая травка на тротуарах, перед домами огороды и высокие раскидистые деревья» в тени которых на вечерней прохладе собираются соседки, беседуют в ожидании стада, чтобы потом подоить коров, почаевничать, после чая — сыграть в нарды, а еще позже — глубокий сон до рассвета, до новой дойки.
Городок, где сегодня похоже на вчера, да и завтра вряд ли что-нибудь произойдет. Глухой уголок, где автомобиль появляется лишь раз в год, а на улицах — ни души, чтоб задеть кого ненароком.
Широко и вольготно, как душе угодно, будто домашнее одеяло, простерся себе за горами, и думать не думает стать большим городом. Проснется с рассветом, пошевелится слегка, а вечером» после нард, снова на боковую.
Глухая удочка в этом маленьком городке… двенадцать домов. Все хорошо знают друг друга, знают даже соседских петухов, и что приготовлено на обед, или как упал и разбился стакан в доме напротив. На этой глухой улочке — все та же зеленая травка, низенькие дома, под стенами — дикий клевер, в дневной зной — желанная тень для телят, отбившихся от стада.
Панцирь, в который втягивается улитка, когда нащупывает что-то неприятное.
Дом Иван-бея — один из многих на этой глухой улице. При доме сад, огороженный с улицы каменной стеной. И каждый год в саду и огороде пышно созревают подсолнух и головки лука, яблоки и айва, лоза дикого винограда обвивает своими жилами стену, свисает на улицу..
Летними прохладными вечерами Иван-бей любил сидеть на камне перед воротами и перебирать косточки четок, пока не окликнут из дома, что, мол, самовар стынет, или подойдет сосед, чтобы сыграть с Иван-беем в нарды.
Да, были времена, будто приснилось, будто не было этого никогда. Какие люди приходили к Иван-бею, какие пиры задавали в его саду, сколько приставов танцевали у него лезгинку с кинжалом в зубах или с бутылкой вина на голове. Есть в саду у Иван-бея грушевое дерево с рассеченным стволом. За многие годы кора вокруг этой отметины набухла, затвердела, как губы у негра, и сама отметина стала похожа на шрам. Это пристав Ермолов рассек дерево саблей, говорил Иван-бей, и медленно» дребезжащим, старческим голосом, нараспев принимался рассказывать, что, мол, пристав Ермолов держал восемь собак, добрым охотником слыл, а жена его была татаркой, пекла очень вкусное печенье. Достаточно было только начать, и клубок воспоминаний не имел конца. Он все разматывал его, каждый узелок оборачивался историей, он покачивал головой, в глазах появлялся отблеск тоски по прежним дням, похожий на меркнущий свет предрассветной звезды.
И дом его был старый. Деревянные ступеньки подгнили и кое-где обломились, как зубы Иван-бея, на деревянных балках дома здесь и там свила гнездо плесень. Подниматься по ступеням было трудно. Не было уж в ногах Иван-бея былой силы.
Они жили одни в старом доме — Иван-бей и его старая жена, которая вечно что-то бормотала, попрекала мужа, что, мол, не приносит ей сахарного песка на варенье. Еще больше горевала она, обнаружив на полках пустые банки и вазы для варенья.
Цвела черешня, вишня, черешня наливалась соком, потом темнела вишня, а они все тосковали по варенью. Резвая соседская детвора обирала просторный сад Иван-бея, щедро пользовалась его плодами и, набив пазуху и карманы фруктами, хоронилась где-нибудь в укромном местечке. А иногда обломают на дереве ветку, сорвут с нее плоды, а сломанную ветку так и оставят на земле, как недорезанное животное.
Иван-бей возвращался
