А Силас сам по себе, его мать… да, но ведь у нее есть Филлип, к тому же она умеет ходить по канату. Бедной ее не назовешь. Во всяком случае она не такая бедная, как мать Хромого Годика.
И все же эти мысли оставили неприятный осадок у него на душе.
— Стало быть, завтра утром у каштана, незадолго до рассвета, — напомнил Годик, собираясь уходить.
— Ладно, — ответил Силас.
И Хромой Годик выполз из пещерки и исчез.
Чуть погодя пламя свечи вдруг ярко вспыхнуло и затрепетало. Силас сидел и смотрел, как свечное сало стекает по корню, капает на стену и застывает, потом стена как бы опрокинулась на него, и он окунулся в густую, непроглядную тьму.
Но в эту ночь Силас решил не спать. Еще задолго до рассвета он отправился в деревню. Он долго простоял, прислонившись к мощному стволу каштана, как и было условлено, прежде чем появился заспанный Хромой Годик. Не говоря ни слова, Годик помог ему влезть на дерево и снова исчез в доме, заперев за собой дверь.
Дерево было в самом деле огромное и тенистое, каким он и представлял себе его. С одной стороны его ветви опускались густым навесом над дорогой, а с другой — нависали над крышей дома, где жил Хромой Годик. «Значит, Бартолин тоже сейчас в этом доме», — подумал Силас и перебрался с одной ветки на другую, чтобы устроиться поудобнее и хорошенько видеть все, что будет происходить внизу. На нижних ветвях сидеть было нельзя, его могли увидеть раньше времени.
На востоке заалело небо, поднималось солнце, озябший Силас то и дело передергивал плечами — здесь наверху воздух был прохладнее, к тому же у рубашки был оторван один рукав, неудивительно, что он замерз.
«Хорошо хоть колено теперь болит меньше, — подумал Силас, — сильно болит только поначалу, когда после отдыха опять заставляешь его работать».
Вот на улице снова появился Хромой Годик, теперь он тянул за собой на веревке единственную корову своей матери и уже не выглядел сонным. Силас тихонечко дунул в флейту, приветствуя его, но пастух и виду не подал, что знает, кто сидит на верхушке дерева. Корова вытянула шею и замычала, ее мычанье, громко прозвучавшее в утреннем воздухе, послужило сигналом, которого ждала вся деревня. Женщины и дети стали выводить коров из всех домов. Одни вели несколько коров, другие одну-две, некоторые вели первую корову за рог, другие тянули ее на веревке.
На улице коров выпускали, и они, почувствовав свободу, важно выступали, по привычке собираясь в стадо. Необычным было лишь то, что женщины не торопились сразу в дом, а сбивались в кучки и судачили потихоньку. В это тихое утро улица наполнилась не только стуком коровьих копыт, но и звуками женских голосов. Силас не мог разобрать, о чем шла речь, без сомнения о чем-то важном, потому что голоса женщин, провожавших коров на выгон, звучали явно озабоченно. Лицо Терезы, жены Эммануеля, при слабом утреннем свете казалось испуганным.
Позади стада хромал Годик с тонкой палкой в руке. Он, конечно, надеялся получить выходной в этот день, остаться в деревне, думал Силас, глядя, как Годик исчезает из виду вместе с коровами. Ясное дело, ему хотелось бы увидеть, что будет происходить в деревне, а не сидеть на пастбище под навесом целый день.
Как только скотину проводили на выгон, из домов и пристроек стало выходить мужское население деревни с вилами, граблями и прочим инструментом. Они были слишком бедны, чтобы посвятить целый день конской ярмарке и сундуку торговца, и хотели поработать до того, как в деревне начнет что-то происходить. Если, как сказал Хромой Годик, торговец и Эммануель в первый день в самом деле только ели и пили, рано они вряд ли встанут.
Нищие одежды мужчин, их сутулые спины, изможденные лица — все говорило о том, что они привыкли надрываться на тяжелой работе с утра до ночи. Нельзя сказать, что они выглядели спокойными, суматоха, которую поднял торговец, ворвавшись в деревню, его страшный рассказ встревожили их. Силас понял это, видя, как они осматривали свой инструмент, задумчиво взвешивали его на руке, пробовали большим пальцем острие мотыги и, одобрительно кивнув, без лишних слов отправлялись по своим делам.
Но Силаса мало интересовало то, что происходило на улице. Сидя почти что над крышей дома Эммануеля, он мог видеть часть конюшни, где стоял его конь. Странно, что он все еще стоял там.
Из дома Хромого Годика доносились голоса. Силас лег на толстую ветку и прислушался: говорил барышник Бартолин, а женский голос был, верно, матери Годика. Ясно было, что они о чем-то спорили.
Вскоре дверь распахнулась и на двор выбежала женщина с высоким аккуратным деревянным ведром под мышкой, за ней по пятам шел Бартолин.
— И слушать не хочу об этом, — сердито сказала она.
— Но ведь, Юанна, — уговаривал ее Бартолин.
— Если еще станешь говорить об этом, лучше съезжай из моего дома.
— А о деньгах ты подумала?
— Мне хватит и тех, что ты заплатишь за постой.
— Так ведь, Юанна, неужто ты не можешь понять…
Бартолин беспомощно взмахнул руками и снова уронил их,
а женщина по имени Юанна быстро подняла ведро на голову, повернулась к Бартолину спиной, не удостоив его ответом. Гордо, не глядя по сторонам, она быстрым шагом пошла по улице.
Бартолин, стоя под деревом, долго глядел ей вслед, цедя сквозь зубы непристойные ругательства.
«Небось, не ругался, пока мать Хромого Годика могла услышать,»— подумал Силас, сидя на ветке.
— Ха-ха-ха! — злорадно заржал кто-то поблизости, и оба разом — Бартолин на земле и Силас на ветке — повернули в ту сторону голову. Ни тот ни другой не заметили, как дверь соседнего дома отворилась.
— Видно, она не хочет, чтобы было по-твоему! — продолжал злорадствовать голос.
В дверях стоял трясущийся старик, одной рукой он держался за косяк, другой — опирался на палку.
«Резчик, — подумал Силас. — Тот, кто втихаря помогает Годику».
Бартолин что-то зло пробормотал, а старик в дверях, не скрывая, ликовал, задрав кверху кончик седой бороденки.
— И чего же это она не хочет? — смеялся он.
— Заткнись лучше, Петрус, — прорычал Бартолин, снова устремляя взгляд на мать Хромого Годика, которая удалялась в сторону колодца.
Резчик вышел из тени на солнышко, шагая на негнущихся ногах, чтобы поглядеть, что творится на улице.
— Если ты думаешь, что она тебя предпочтет, старая тренога, то ошибаешься, — злился Бартолин.
Силас смотрел попеременно то на седые взлохмаченные волосы, то на улицу, где появился еще один человек. Как только Юанна прошла мимо его дома, он вышел на улицу, увешанный длинными сетками, и довольно бесцеремонно пошел рядом с женщиной, несущей ведро.
Тут старик снова разразился безудержным смехом.
— Ха-ха-ха! А вот и охотник за нутриями появился! — издевался он. — Что ты скажешь о нем?
— Заткнись, Петрус.
«Охотник за нутриями, — подумал Силас и внимательно посмотрел вслед этому человеку, — тот самый, что дает мех Хромому Годику, мех, из которого Годик сделал мне чехол для ножа. Похоже, у него у самого на голове шапка из этого гладкого меха».
— Мне, что ли, решать, за кого пойдет Юанна? — обиделся резчик. — Не моя вина, коли Арон ей милее, чем ты.
И старик уселся на шаткий соломенный стул у стены дома.
— Шлюха! — пробормотал Бартолин сквозь зубы, когда пара скрылась за поворотом.
— Она мне приносит поесть, когда у нее водится еда, — сказал Петрус, тряхнув седой бороденкой в сторону Бартолина.
— Так ты ноешь, поди, каждый день, все уши ей прожужжал. А скажи-ка, что есть у этого задрипанного охотника, чего нет у меня? Глянь-ка на его дом, это не дом, а землянка. Осевший, покосившийся.
— Ха! — возразил Петрус, — может, она и не думает переселяться к нему. Я слыхал, они собираются обзавестись хорошей мебелью, — добавил он, помолчав.
Бартолин в ярости повернулся к нему.
— Заткнись, тебе говорят, старый козел, думаешь, я не знаю, отчего ты за нее заступаешься. Она твой клочок земли обрабатывает.
— Я плачу ей честно заработанными деньгами, — взвыл обиженный резчик тоненьким голоском.
— А я? — проревел разгневанный Бартолин.
— Ты? — пропищал Петрус. — Ты платишь деньгами, которые выманил у других.
Еще несколько женщин с кувшинами и ведрами пошли к колодцу, они оборачивались на ссорившихся, не сбавляя шага, только ребятишки выстроились рядом и слушали перебранку. Первыми вышли из дома Юанны младшие братья и сестренки Хромого Годика. Силас внимательно оглядел их, они были похожи на остальных деревенских ребятишек, и ноги у них были как ноги.
Бартолин с угрозой приблизился к Петрусу, сидевшему на соломенном стуле, но старик был не из тех, кого можно легко заставить закрыть рот, когда он вошел в раж.
— А что, если у охотника тоже есть деньги? — спросил он с невинным видом.
— Ни черта у него нет. Кроме вшей.
