путешествие по ее холодным венам; спустя мгновение рептилия полностью обмякла.
– В этом нет необходимости. – Я протянул руку к принцессе; она тут же отпрянула, не скрывая отвращения. Впервые я увидел тень страха в ее глазах. – У этого вида змей слабое сердце. Больше опасности она не представляет.
И Минерва, и советник с недоверием покосились на меня. Лэндон медленно потянулся к змее; коснувшись ее холодной кожи, на мгновение одернул руку, но, убедившись в моей честности, взял несчастное тельце и продемонстрировал принцессе. Та тут же схватила его и стала подробно рассматривать, видимо, на предмет моей причастности к смерти животного; не найдя такового, бесцеремонно бросила тельце в ближайший куст.
– Спасибо, – выдавила она с явным усилием.
Лэндон знал, что принцессе захочется тут же покинуть сады; она продемонстрировала мне свою тайную сторону – хрупкую и пугливую, – а такие люди, как она, ненавидят быть слабыми в чьих-то глазах. Как только они скрылись из вида, я заглянул за куст. Тело рептилии лежало на траве, иссушенное, словно чучело.
Вернувшись в покои, я впервые за долгое время вошел в примыкающий к ним кабинет. В первом же ящике стола я нашел набор для письма: стопка листов, чернильница, перо. Мне искренне хотелось попробовать, каково это – мыслить рифмой, облекая свои чувства в нетривиальные формы, создавать то, что нельзя выразить простыми словами.
Я писал весь день вплоть до ужина. Не потому, что написал много, напротив – мои скромные потуги едва ли можно было назвать стихотворением; потому, что мысль мчалась с бешеной скоростью, а я за ней не поспевал. Одни образы в разуме сменялись другими, не давая времени для их описания. Взять верх над разыгравшимся воображением непросто, особенно когда даешь ему полную свободу.
Я поставил последнюю точку в момент, когда Фэй заглянула, чтобы сообщить о приближающемся ужине. Взглянув на изуродованный чернилами лист бумаги, я ответил служанке, что мне нужна еще минута, и переписал все аккуратно, стараясь ровно выводить столь непривычные для меня буквы.
Оставшись относительно довольным результатом многочасовых стараний, я аккуратно сложил лист вдвое и спрятал его в карман брюк. Придется убедить служанок, что штаны, в которых утром я дрался с принцессой на мечах, достаточно хороши, чтобы вечером предстать в них и на ужине перед королем.
За столом я жутко нервничал. Королева трижды спрашивала, все ли в порядке, когда я в очередной раз проверял, не потерял ли заветный лист по пути в столовую. Все же эта женщина была сердцем замка: ее тепло казалось безграничным и распространялось на любого, кого однажды касалось. Она бесконечно любила дочь, при этом не докучая ей излишней заботой, – Ариадну она контролировала куда меньше, чем Минерву. Большой любви по отношению к падчерице во взгляде Ровены не было, однако совершенно очевидно, что она уважала старшую принцессу как личность, имеющую власть и превосходство над ней. Но и королева была не так проста, как хотела казаться.
Она все держала под контролем. Ее гостеприимность и доброта, разумеется, были искренни, но это не значило, что она не разглядывала каждого присутствующего и не замечала все до мельчайших деталей: как одет, как разговаривает, как ведет себя за столом, как реагирует на подарки; уверен, она делала их не просто так. Взгляд Ровены внимателен и проницателен, но мягок и честен. Такой человек мог лгать лишь ради безопасности своих близких, глядя на которых его большое сердце наполнялось счастьем.
Эвеард смотрел на жену с благодарностью и уважением, иногда с иронией и насмешкой, но никогда – с любовью страстной и глубокой. Его сердце было где-то далеко, потерянное во времени и пространстве. Тень этой любви сверкала в его глазах, когда он обращался к старшей дочери; душа его трепетала при виде любимых черт, но энтузиазм быстро меркнул, подавленный болью потери. Никто не знал о матери Минервы чего-либо достоверного: они с королем не были женаты, ее имя никому не известно, а происхождение покрыто тайной. Все, что можно сказать о ее жизни, отражалось в лике дочери: сапфировые глаза и пшеничные волосы. С ее смертью все было просто: мать не пережила родов. Силу и стать же старшая принцесса точно взяла от отца.
Весь ужин Эйнсли заинтересованно щебетала, расспрашивая про всех молодых мужчин, что будут на свадьбе в качестве гостей. Ариадна не принимала участия в дискуссии; не уверен, что она знала, кто из гостей подходит под выдвинутые Эйнсли критерии. Хант упорно продвигал своих далеких родственников, описывая их как молодых, но опытных воинов самой приятной наружности и превосходных манер. Заинтересованная в материальной составляющей брака, Беатрис постоянно намекала дочери о том, что при выборе жениха не стоит ставить жесткие рамки возраста, и сэр Фалкирк хищно облизывался, ковыряясь в зубах после очередной порции зажаренных утиных ног и не сводя отвратительных блестящих глаз с юной племянницы королевы.
– Зачем вообще жениться? – фыркнула Элоди, облюбовавшая место по левую руку от меня. – Неужели я не буду считаться полноценной женщиной, если подле меня не будет достойного мужа?
– Ты еще мала, сестра, – огрызнулась Эйнсли. – Не рассуждай о том, чего не понимаешь.
– Позвольте не согласиться, Ваша Светлость, – вмешался я, заметив слезы, собирающиеся в глазах самой младшей гостьи ужина. – Я считаю, что госпожа Элоди сделала весьма верное замечание. Разве Богиня не задумала нас целыми и самодостаточными? Любовь – это выбор.
– Выбор, который делают все разумные люди, – ответила девушка равнодушно, старательно жуя сухое мясо, предварительно лишенное жира. – Попробуйте вспомнить кого-то великого, в чьей истории нет ни слова о любви?
– Простите, господин Териат, – вмешалась Беатрис. Розовое платье придавало ее коже здоровый цвет. – Эйнсли растет задирой, и я ничего не могу с этим поделать.
– Ее задиристость всегда касается только меня, – буркнула Элоди. – Ни перед кем другим она не посмеет открыть своего поганого рта.
Эйнсли тут же вскочила из-за стола, со звоном бросив приборы прямо в тарелку. Элоди довольно заулыбалась, совершенно не стыдясь своей грубости; оскорбленное лицо сестры явно доставляло ей недюжинное удовольствие. Беатрис взяла старшую дочь за локоть и что-то шепнула, отчего та тут же уселась на место с совершенно невозмутимым лицом.
– Их скверный характер – от отца, от меня – лишь скверное здоровье.
Беатрис горько усмехнулась; лицо Ровены же мгновенно потускнело. Предвкушение потери родного человека посеяло семена боли, что совсем не вписывались в идеальный мир, который королева старательно возводила вокруг себя на протяжении многих лет. Уверен, она заботилась о сестре все детство, взращивая свою к ней любовь, и оттого ей была невыносима мысль, что та не
