на склонность Канариса недооценивать технический прогресс русских, в более поздних разговорах с ним преобладали страхи, что мы теперь окажемся вовлеченными в войну на два фронта со всеми связанными с ней опасностями. Мнение Генерального штаба состояло в том, что наше превосходство в численности войск, техническом оснащении и военном руководстве настолько велико, что усиленная военная кампания против России может быть завершена за десять недель. Теория Гейдриха, которую разделяли Гиммлер и Гитлер, гласила, что военное поражение настолько ослабит советский строй, что последующее внедрение в нее политических агентов полностью разрушит его. И Канарис, и я сходились на том, что оптимизм военного руководства смехотворен; а Канарис считал политические теории Гейдриха крайне сомнительными. На самом деле оценка Канариса политической силы российского руководства была полной противоположностью оценке Гейдриха. Однако он доверительно сообщил мне, что был бессилен убедить своего начальника Кейтеля принять эту точку зрения. Кейтель утверждал, что меры, запланированные Гитлером, настолько выдающиеся и мощные, что советский строй, как бы прочно он ни стоял, не сможет противостоять им.
Вспоминая ошибочные оценки западных союзников сил Гитлера в начале войны, я чувствовал убежденность, что здесь наши лидеры совершают аналогичную ошибку. Я пытался указать на нее Гейдриху, сказав, что, возможно, было бы разумнее основывать наше планирование на вероятности того, что Сталин сможет укрепить свою партию и правительство, и для него война, навязанная России, станет скорее источником силы, нежели проявит его слабость. Гейдрих немедленно остановил дискуссию в этом направлении и холодно произнес: «Если Гитлер прикажет начать эту войну, то возникнет ряд других проблем». В другой раз он сказал мне: «Любопытно, что Канарис высказал мне такую же идею всего несколько дней назад. У вас обоих, похоже, возникают поразительно негативные идеи во время ваших совместных утренних конных прогулок».
Я сделал еще одну попытку обсудить этот вопрос в мае, указав Гейдриху на то, что, даже если предположить, что он на сто процентов прав, все равно будет лучше — в качестве меры предосторожности — рассмотреть другие возможности и подготовиться к другим поворотам событий. И меня снова резко поставили на место. «Прекратите высказывать свои лицемерные, недалекие и пораженческие возражения, — сказал он. — Вы не имеете права так говорить».
С той поры я задавал себе вопрос: возникло ли это априорное неприятие всех этих возможностей из фанатической веры нацистских лидеров в успех планов Гитлера, или не испытывали ли втайне многие из них сомнений, отрицая их при обсуждении из страха, что тем самым они подвергнут опасности свое положение. Тот факт, что столь многие из них никак не обеспечили свою личную безопасность на случай полного фиаско, наводит на мысль, что первое предположение было правильным и они фактически слепо верили в гитлеровское руководство. Однако теперь, как и тогда, я убежден, что интеллект Гейдриха был слишком холоден и расчетлив, чтобы он не продумал все возможности. Тем не менее никто не знал, что на самом деле у него на уме. Так, однажды днем летом 1941 г., когда мы с ним находились в его охотничьем домике, он заметил мне относительно того направления, которое приобретала война: «То, как мы ведем дело, вероятно, приведет нас к неприятному концу. И чистое безумие создавать этот еврейский вопрос». Значение этой ссылки на еврейскую проблему стало мне ясно лишь тогда, когда Канарис после смерти Гейдриха сказал мне, что у него есть доказательства его еврейского происхождения.
Сильная нервозность Канариса в то время из-за войны на два фронта, видимо, была проявлением его глубокого пессимизма. Во время наших разговоров он постоянно перепрыгивал с одной темы на другую. Например, однажды посреди обсуждения производства американцами бомбардировщиков он вдруг начал говорить о политических проблемах на Балканах. Иногда его замечания были настолько уклончивыми, настолько расплывчато и неясно сформулированными, что лишь те, кто хорошо знал его, могли понять, на что он намекает. Особенно это касалось его телефонных разговоров. Однажды я в шутку заметил по телефону, что мне следует рассказать Гейдриху и Мюллеру об этом «пессимистичном» направлении в разговоре. «О господи, — сказал Канарис, — я забыл, что мы разговариваем по телефону».
В конце апреля 1941 г. мне на службу позвонил Гейдрих. Он сделал несколько расплывчатых намеков на приближающуюся войну с Россией, но, заметив, что я не совсем понял, о чем идет речь, сказал: «Давайте пообедаем вместе и сможем поговорить об этом в спокойной обстановке».
Мы встретились в половине второго в столовой Гиммлера. Я только-только вошел в нее, как появился Гиммлер в окружении своих сотрудников. Он благосклонно приветствовал меня и отвел меня в сторонку. «У вас будет очень много работы в течение следующих нескольких недель», — сказал он. Я ответил довольно сухо: «Это не будет неожиданностью, господин рейхсфюрер». Гиммлер засмеялся: «Гейдрих запланировал для вас много чего».
За обедом Гейдрих обсуждал различные проблемы на Балканах, в том числе вопрос о связи с различными армейскими командованиями, и попросил меня обсудить это с соответствующими руководителями вермахта. А затем он начал говорить о войне с Россией. Насколько я помню, он сказал примерно следующее:
«Вы были правы, фюрер не смог удовлетворительно справиться с военной и политической проблемой Великобритании. Сейчас он полагает — так как наступление наших военно-воздушных сил закончилось более или менее полным провалом, — что Великобритания с помощью Америки может получить возможность ускорить свое перевооружение. По этой причине фюрер ускоряет строительство нашего флота подводных лодок. Его цель — сделать наш подводный род войск настолько сильным, что американцы передумают активно вступать в войну, потому что он понимает, насколько опасно тесное сотрудничество США с Великобританией.
Однако он рассчитывает, что, хотя Франко и отказался оказывать нам активную поддержку, мы полностью доминируем в Европе, и можно исключить по крайней мере на полтора года любую попытку западных союзников начать решительные военные действия путем вторжения. И чрезвычайно важно, чтобы мы использовали этот период. И фюреру кажется, что сейчас мы можем напасть на Россию без риска оказаться втянутыми в войну на два фронта. Но если мы как следует не используем это время, то тогда придется учитывать вторжение с запада как неизбежный факт, а тем временем Россия станет настолько сильной, что мы не сможем защитить себя, если она нападет на нас. Россия ведет настолько колоссальные приготовления, что в любой момент Сталин сможет воспользоваться возможной занятостью наших войск или в Африке, или на Западе. А это означает, что он будет иметь возможность опередить любые будущие действия, которые мы можем планировать против него. Так что время для начала
