— Платон Сергеевич, да что ж я придумала, — с загадочностью сказала Феня. — Вот подниму вас с вашего промшелого дивана.
— Даст бог здоровья, и сам встану.
Феня раскрыла форточку — едва выбила ее, так засырела. В духоту каморки влилась свежесть, даже шум прошел под обоями, отставшими кое-где от стен в запревшей затхлости.
— Вам свежий воздух скорее бога поможет. А то вон и стены прокисли, ответила Феня.
— Дом такой. Гниет, — сказал Платон Сергеевич и закашлял, сгорбись, постукивая в грудь кулаком, чтоб както унять боль.
— На волю надо. Ее вон сколько! У нас и ягоды разные, и грибы. А на речке воздух какой! Вам еще и детишек лелеять, а не вином сокрушаться.
Вошел Лазухин. Ребятам по куску сахара дал, и сели они в свой уголок за кроватью, обсасывая сахар, показывали друг другу, как много у кого осталось.
Лазухин сел на стул к окну.
Феня стояла посреди комнаты. Белый платок обнимал ее плечи. Золотились волосы, синева в глазах.
«Вот она, красота! — подумал Лазухин. — Это и отберет себе жязнь — самое ценное».
— Уезжаю завтра, — сказала Феня, — и хотела бы, чтоб Платон Сергеевич, Машенька и Алеша поехали со мной в деревню, в гости ко мне. А понравится пусть и жить остаются.
— В таком положении и гений лучше бы не придумал, — согласился Лазухин.
— Куда мне с ребятами? Далеко. Да и людей там не знаю, — ответил Платон Сергеевич.
— Ты хоть глянь, сам покажись. А люди всюду свои.
Не понравится — приедешь, — не ожидал Лазухик, что надо уговаривать его.
— Туда да обратно с детьми, — сокрушенно сказал и опустил голову. Ехать ему не хотелось. Что изменится?
Всюду одно и то же для него и для детей: мать для них не найдешь, хоть весь свет обойди.
— Дело твое, конечно. А они как? — показал Лазухин на ребятишек.
— Тут свои люди. Что случись-детей пристроят.
А там… а там по чужим дворам ходить.
— Со мной они, — сказала Феня.
— И я не оставлю, если что. Ты мне веришь, Платон Сергеевич?
— Нет, не поеду, — вдруг с решимостью сказал он.
Фепя надела пальто, повязалась платком. Не торопилась: ведь проститься должна.
Лазухин не выдержал, подошел к Платону Сергеевичу, взял за плечи его.
— Так вот, слушай. От такой жизни тебя в больницу, а их-в детдом. Очнись! — крикнул Лазухин и поднял его, толкнул к окну. Виден серый угол сарая, свалилась у стены смятая ненастьем крапива, а дальше-опустевшие огороды. Пролетела неуютная стая галок, скрылась во мгле.
«И там то же», — подумал Платон Сергеевич.
— Проветрись. А то у тебя мозги задохлись. От мозгов все и идет. Не отстану от тебя, нет. Я тебе еще и нагрузку дам. Пчел там заведи. Приеду чай пить. А как тебе доехать туда, поезд знает. Тут я тебя втолкну, а там вытолкнут, проводника попрошу. Так что забот никаких.
И снова улыбка, похожая на грусть, тронула исхудавшее лицо Платона Сергеевича.
— Ты пока помечтай, а мы собираться станем, — сказал Лазухин с уверенностью, что убедил Платона Сергеевича. Сразу же и сборы начались. Вываливали из корзин и узлов всякую рухлядь, тряпье, старую одежду.
Феня выбирала самое нужное. Лазухин проверял и командовал. Помогали и ребятишки. И только Платон Сергеевич неподвижно сидел на диване.
— А мама найдет нас в деревне? — забеспокоилась Машенька.
Платон Сергеевич обхватил голову трясущимися руками.
— Нет у нас мамки… умерла мамка.
С минуту в каморке было тихо. И вдруг Машенька обняла Алешу. Плач и крики голосенков детских разнеслись по дому. Сбежались соседи… Что?.. Что случилось?
Небо мжило всю ночь, а к утру потянуло сырые холсты облаков к востоку, раскрылись над полями глубины студеной синевы.
Из последнего вагона выпрыгнула Феня, и сразу посмотрела на откос. Приехала ли тетя встречать? Телеграмму ей послала.
Стояла Анфиса на краю откоса. Не узнать в осеннем наряде. Новое черное пальто на ней. А платок, какой платок! Будто кленовые листья замели ее голову.
Феня помогла выйти ребятишкам и Платону Сергеевичу. Поезд ушел. А они остались у рва среди узлов и корзин.
Спустилась с откоса Анфиса. Поцеловала племянницу, прослезилась от радости, что встретила ее: москвичка теперь. По-своему разгадала ее приезд Анфиса и уже оповестила всех, что едет племянница — двор распродать, возьмет денежки да Кирьку с собой — и прощай, деревня.
— Тетя, это Платон Сергеевич, — познакомила Феня.
Решила Анфнса: попутчик дорожный — едет куда-то.
— Какая ж ты стала. Не узнать тебя. Прямо дивуюсь, — заговорила Анфиса, как запела. — Что значит Москва. Да ведь слышала я, будто ты чуть ли не доктор.
Вот бы мать с отцом поглядели. Порадовались. К чистой жизни вспорхнула.
Феня взяла корзину и узел. Машенька-свой узелок, я Алеша — большой зеленый чайник и лыжицы. Платон Сергеевич поднял сундучок, очень тяжелый, с разным инструментом. Все же решил зиму в деревне побыть, так и соседи советовали. Вот и взял инструмент — на хлеб заработать.
Анфиса подхватила большой узел и швейную машинку.
Платон Сергеевич пошел с детьми к лесенке на откосе, а Феня и Анфиса по тропке.
— Кто ж такой? — спросила Анфиса про Платона Сергеевича.
— Сироты. Мать у них умерла. Поживут у меня.
Анфиса поставила машинку, узел свалила. Тяжело села на него: как что оборвалось под сердцем.
— Господи! Своего тебе горя мало, чужое еще привезла. Что ж с ними делать-то будешь? Не думай и не Думай тут привязывать себя. Находилась вокруг кола на горькой веревочке своей. Будет! Побудь денек какой, Договорись с Кирькой, да и в Москву. Доктором станешь.
Да жить себе припеваючи.
— Приехала, а там видно будет, — ответила Феня с неопределенностью/чтоб успокоить Анфису.
Поднялись на венец откоса, с которого видна была дорога, какая-то постаревшая к осени, разбитая и зябкая от рябившей в колеях воды.
Погрузили узлы и корзины в телегу. Анфиса кое-как уселась с ребятишками.
Феня и Платон Сергеевич пошли следом.
— Не тяжело вам? — спросила Феня.
— Нет, ничего, — ответил он и поглядел на детей: головенки их показались одинокими среди полей.
«Куда завез? — подумал он. — Без матери, без могилки ее здесь».
Он остановился. Еще не поздно, можно вернуться.
И, как конь уставший, он вздохнул, тяжело стронулся и пошел дальше.
Машенька и Алеша сидели рядом с Анфисой.
«Что натворила! Что натворила, — не могла она успокоиться. — Люди гостинцы везут, а она чужую беду. Дворто пустой стоит».
Среди вымокших и прелых жнпвов зеленью заблестели поля озимых.
— Тетенька Анфиса, а это что? — спросил Алеша про озимые.
— Рожь, — ответила Анфиса. — Летом вырастет. Колоски будут. А из колосков зерно намолотят. Зерно на мельницу свезут. Смелют, и будет мука. Вот из муки хлеб и пекут.
Детишки с еще большим любопытством глядели на эту траву, которая дает хлеб-теплые пахучие буханки.
Алеша с вдумчивостью глядел в озимое поле, а Машенька с радостью удивления привстала.
— Папа, папа, смотри, хлебная трава!
Анфиса остановила коня. Сорвала каждому по стеблинке — Алеше и Машеньке.
Машенька смотрела, как трепетала на ветру стеблинка, а Алеша свою прихоронил от ветра и пальчиком разглаживал зелено-серебристый стебелек, обрызганный крапинками земли.
— Я посажу его, и у меня будет хлеб, — сказал он.
— А мне-то кусочек дашь? — спросила Анфиса с улыбкой, в которой теплилась жалость: «Сиротки вы бедные».
— Я всем дам, — сказал Алеша. — И птичкам, и лошадке, и паровозу.
Анфиса засмеялась.
— А паровозу-то зачем?
— Он тоже есть хочет.
Свежий воздух и ходьба разгорячили Платона Сергеевича. Ему захотелось есть, и он теперь думал, как бы скорее дойти к жилью, к хлебу и чугунку с картошкой на столе.
Над озимыми зигзаг неба среди туч, как молния, вонзался в леса, окружавшие этот мир с тишиной и покоем. Казалось, сюда никогда не приходят тревоги, остаются где-то далеко-далеко.
Он еще дальше уходил от них — шел за телегой, где слышался смех его детей и Анфисы.
— Скоро теперь. Печь затопим, согреемся, — сказала шедшая рядом с Платоном Сергеевичем Феня. — Было бы ехать куда. Края нет — сколько земли у нас. Тут одна опасность, Платон Сергеевич. Если на диване лежать, через неделю кустами зарастешь. Такие у нас кусты шзбовитые: где получше да посветлее, скорей норовят.
Были выселки по лесам, совсем-то недавно, а теперь и не найдешь: с избами заросли, в землю втянуло. Не пейте, Платон Сергеевич. Такие места есть, куда и ворон костей не заносит.
Платон Сергеевич прошел молча, сказал:
— Оно и в домах такие места бывают.
Анфиса оглянулась, сказала Платону Сергеевичу:
— Ай же детишки у вас смышленые.
