Вышли из подъезда Ирина Алексеевна и Полина Петровна.
Лия, закрыв лицо руками, прижалась к стене, плакала. Николай Ильич чуть ли не догнал свою трость, схватил ее, крикнул:
— Разбойник!
— Рублевка царская в трактирной бумажке!
Николай Ильич вознес руки, в высоте покачивалась, пошатывалась перстом трость.
— Вон!
Ирина Алексеевна крикнула всем:
— Боже, боже, что творится!
Полина Петровна схватила за руки сына.
— Извинись!
— Никогда!
Показала к ногам Николая Ильича:
— Вон куда!
— Никогда, мама.
Лия совсем опомнилась, прозревал перед ней темный двор, деревья и звезды над ними, отец уходящий, Сергей в ненависти, мать, отступавшая от него.
— Простите меня, — сказала Лия, — простите.
Она бежала по улице, и заносило ее к ограде. Схватилась за железные прутья.
Николай Ильич прошел мимо, опустив голову, не видел ничего.
Ирина Алексеевна подошла к дочери.
— Стерва Выдрать тебя!
Не стронувшись с места, стоял Сергей перед своей матерью.
— Ты не представляешь, что ты сказал. Тебя отец не простил бы за это, повеяло не лаской и теплом в любвм материнской.
Скрылся и Сергей со двора.
Ночь бессонная, слезы, трость пошиблениая и судьба поломанная. Никогда теперь не узнать, что было бы.
Феня все еще стояла у окна.
Вошла Полина Петровна.
— Ну, почему так? Хочешь добра — какое уж счастье, просто добра, и не получается. В чем дело?
Кто мог ответить Полине Петровне.
— Я виновата, — со вздохом сказала про свое Феня.
— Здесь не из-за тебя.
— Так ведь заревновала. Я что, не чувствую? Глазами вот отсюда на меня. Да только дело не в том… Я вам валерьянки накапаю, — заметила Феия, как поникла Полина Петровна.
— Пойдем в комнату.
Феня накапала в рюмку из пузырька. Водицы из крана подлила.
Полина Петровна разделась и легла под одеяло.
— Вот, — поднесла Феня рюмку.
— Я не пью ее.
— Все же. Успокоительное.
— Поставь. И ложись. Ты что-то хотела сказать.
Феня подсела к ней на диван.
— Как увидела я ее тогда на вечерке, интересная такая, у меня с чего-то и мелькнуло: «А вдруг как Киря такую полюбит». Вот поверите! Так глыбью и зашлось на душе. А она не поняла. Решила, что я за Сергея засоперничала. Ну, как понять-то. И глазами-то мы встретились. Я за свое, а она за свое. А только встретились-то на моем чувстве; уж верно, наслушалась про меня, уже и представлялось мне. И сердце у нее не к Сергею. Хочет понять, а не поймет. Сергеи на колени кинулся. А ее не тронуло. Она-то поняла. Когда вот сюда вошла, на меня взглянула. Глаза ее черные так и зажглись. Вы не видели? Один глаз вроде как закосился, не то улыбка странная, не то еще что, а лицо будто другое. Что же это так? Она непременно посмотрит, кого я люблю. Случайно или как, но посмотрит. Что и выйдет. Попомните мои слова.
— Может ли такое быть? — не улавливала ничего в ее словах Полина Петровна — все разное.
— Такие моменты. И мать, мать ее, глаза у них одинаковые.
Полина Петровна улыбнулась.
— Да ложись ты.
— Я и не переживаю. Все к лучшему или плохому, а того не обойдешь, как тому быть. Быть так быть. А что вздыхать? Зря воздух переводишь, — вдруг рассмеялась она.
— Кирю ты вспомнила? А Митю? — спросила Полина Петровна. — Хоть что-то.
— Кто ж знает. Может, что и сидит в сердце, да без ветра не ворохнется. Только уж жить-то с ним после всего нельзя.
Она сбросила халатик, улеглась.
— А где же Сергей? — спросила.
— Пусть прогуляется.
— Вы за все не переживайте. А почему с добра добра не получается, так не все же по-добру живут, — вот я ответила на вопрос Феня.
Сергей сидел в каморке друга — бывший трг.{тирный номерок, самый дешевый, с угла, окнами в овражный склон, позаросший вербами. Там же и тропинка к Девятой ямке. Почему так называлась она, никто не знал. Да будто по буграм татар встречали, и было девять ям по Чуре — так ручеек. В песке и поныне, после половодья, вымывались закремневшие наконечники стрел — «чертовы пальцы», их так называли. Место пограничное между окраиной городской и полями, что чуть зайти за пруды, и рожь голубую увидишь, и дальний лес.
В стене каморки кафельная печь. Стол прежний, на бедрастых ножках, два стула, кровать железная. Обои разными цветочками, да больше васильками.
Сергей все рассказал другу.
Пармен подумал, опустив голову. Прошелся по комнате и снова сел на кровать.
— Что сказать? Битва грандиозная, потери колоссальные, и соседи сохранят о ней память в веках. Все полководцы разошлись пораженные. Но один-то заметил, что перелом наметился в его пользу.
Сергей усмехнулся.
— Николай Ильич.
— Он в этом сражении не более как ефрейтор.
И что я тебе про него говорил, это он сам в собственном представлении. Ну, что-то есть. А так усердный человек.
Хорошая память, и благодаря этому много вызубрил. Но ефрейтор стойкий в своем окопе. Его можно уничтожить, но в плен — нет. Отношение к тебе необъяснимо.
— Из-за отца, — сказал Сергей.
— Не главное для него. Скорее всего, главного-то и нет. Просто понял: пустое у вас. Доченьку знает, по глазкам, по глазкам. Да и жизнь прожил. Мужик наблюдательный. А с цитатой из записки — напрасно.
Нельзя!
Пармен снова прошелся по комнате и, остановившись перед Сергеем, сказал:
— Было не время для извинений в тот момент, но ты извинись Полина Петровна правильно показала к ногам его. Откуда он знает, что цитата пришла к тебе в голову из записки? Отец сказал? А отец не говорил. Вон что получается. Он за эту рублевку месяц дрова колол.
Не просто колол, а показывали среди двора. эту, Серега, рублевочку прилепили к его спине на всю жизнь. Ты и гляди, с кем он и где он? Унижение свое поняв, в душе стал непобедим. Не холуй! Ты его в минувшем сражении атакой в лоб потряс и смял.
Сергей встал, слегка отстранил Лазухина.
— Иди сядь. И за гимнастерку не хватай и пуговицы не верти. Он трость поднял. А если бы ударил? Что же, мне кулаками в ответ? Нет, кулаком бы я его не ударил!
А вот жить бы не стал. Зачем же, испытав унижение, самому унижать!
— Ладно, еще не остыло… В битве участвовала и женушка Николая Ильича, рангами повыше, милая Иринушка, как он ее зовет. Свернувшись, в покое поживает. Нс любит, когда нарушают. Себя бережет, ленью лоснится. Поднялась бы а куда? Красоты необыкновенной была. И в настоящем, чуть ты ей свиданье не назначил, напомнил Лазухин про недавнюю сценку на площяди. — Ты ее слегка поразил. Все уже залежалось, а ты из-под рухляди что-то задел. Вон как у нее глазок-то пошел — вкось, вкось. А загадка в лице-то! В шестнадцать лет она в барина влюбилась. Викентия Ловягина.
Вот тут через дорогу с матушкой жила. Да так влюбилась, что мать ее к кровати привязывала, чтоб не сбежала, била веником, свертывала ей руки вожжами, а она свое: «Люблю!» Откуда знаю? Да прожил всю жизнь на этой улице, наслушался. Так что уже и установить невозможно, что от кого… Матушка цену любви барской знала. Домик был, а в домике должницей жила. Решила из зависимости своей выйти и дочь спасти из неволи.
Бросилась она к миллионщику. Был такой. Додонов. Он домик будто бы и выкупил. Барин проклял. За измену какую-то особую. Сама слезы Иринушкины вытерла, уломала, как-то уговорила и выдала за Николая Ильича. Он как раз к тому времени подрос, чуть не адвокат.
Как сына его берегла и учила. На том и смирились. Теперь своя дочка. К ногам ее пал солдат, сдаваясь в плен. Она погрозилась жезлом в окно пятого этажа.
Погрозилась, но в плен тебя не взяла, дала полную волю. С волей ты и пришел ко мне.
Лазухин взглянул на его колени, подал ему щетку.
— Пыли на тебе. Вся поднялась и осела.
Сергей подержал щетку и кинул ее.
— Да что ты привязался ко мне.
— Это так, безусловно, второстепенный участок сражения с Николаем Ильичом. И на него и на тебя основная масса пыли осела. Л вот где главное проявилось?
Перелом какой-то был, но без маршальского жезла где ж нам разобраться.
— Зарекся теперь рассказывать тебе. Пуговицы только крутишь. Вот, Сергей оторвал висевшую на ниточке пуговицу, убрал в карман. — И что за привычка.
Ты бы хоть откручивал и собирал, что ли, альбом бы завел на память. Надо бы разок поглядеть, как ты с женщинами разговариваешь где-нибудь в трамвае.
— А я прошу, меня не цитируй. Трактирщика вон в историю втянул. Тот написал еще до революции, не роман, строчку какую-то одну, а какое значение чувства и мысли.
Сергей махнул рукой.
— Без толку с тобой разговаривать.
— Может, у нее зависть?
— Какая зависть?
— Ас чего она показала на Феню. И тебе совет дала: «Ей поклянись!» Все одной, а Лийке-то чего?
