— Не понимаю.
— У женщин спроси, с чего они иногда друг другу дорогу не уступают. Сам видел. Сошлись на улице.
Кругом мужики идут, а они свои отношения выясняют.
Ноздри раздувают, щипают и шипят с улыбкой. Одна за ворот, и другая ее, одна за волосы, и та. Улыбаются и шипят. Дворник их из кишки посторонил, чтоб прохожим не мешали. А они на мостовой. Милиционер их в сторону: движение задерживают. Они на той уж стороне волосы взаимно завивают и расплетают. Подошел милиционер к дворнику и спрашивает: «Чего это они?»
Дворник, как и положено, отвечает: «А каждый день после работы. За какого-то Петьку лысого». Поглядел милиционер на них, не поверил: «Неужели из-за лысого?»- «А вот разбери их. Он их и знать-то не знает…»
Полина Петровна, в белом халате, в накрахмаленном чепчике, устало подошла к окну кабинета. Все ветер серый.
За окном небольшой садик, где цвели ее астры, чисто-белые, розовые и влажные, стожком на клумбе.
У ограды полынь, все ждала, когда прогреют теплом прощальные деньки осени, еще постоят, пролетят паутинкой в озолоченном парке, пока не затянут надолго холодные ночи.
В кабинет вошла нянечка.
— Доктор, сынок вас спрашивает.
Сергей стоял в вестибюле, прислонясь к стене у каменного оконного низкого свода. Как в наушниках, пошумливала улица тонкими уменьшенными звуками.
Полина Петровна показалась в дверях, с удивлением взглянула на сына. В глазах его дерзала радость. Он поднял над головой какой-то листок: вызов в училище.
Поняла все, посмотрела мимо.
— Когда же?
— Сегодня.
— Деньги в столе. В бисерной сумочке. Что из продуктов с собой?
— Батон, — вполне серьезно ответил Сергей.
Вот так и отец: ничего не брал с собой в командировки. Лишь сумка полевая на боку.
«Чайку, чайку, Поля…»
В этот же день, вечером, Сергей уезжал.
Мать и Лазухин провожали его.
Еще из дома он позвонил Лии. Снял трубку Николай Ильич и по молчанию понял, кто звонил и что ему надо.
Подошла Ирина Алексеевна.
— Сережа? — хотела удостоверится она и, когда услышала его голос, ответила:-Лия больна.
— Передайте ей, что я уезжаю. В училище.
Он ждал, что она позовет дочь. Но ответила Ирина Алексеевна совсем тихо:
— Лия спит. Врач просил не волновать ее.
— Что с ней?
— После всего…
— Простите меня, — признался он, что поступил дурно в недавнем скандале. — А рубль из старой записки.
— Не понимаю. Какой записки?
— Она у Пармена.
Сергей уже занял в вагоне место у окна, положив на лавку рюкзак с батоном, к которому мать, после уговоров, прибавила еще и колбасы с сыром, и новые лоскуты для портянок. Бритва в футляре и табак сверху — под завязкой.
По платформе продувало холодным ветром. Лазухин пожимался в своем ветхом пальтишке, да и пальцы стыли в ботинках. Поднял воротник под самую кепку. Ничего, дома печку затопит, согреется.
Полина Петровна одета тепло: давно прислал брат бекешку на меху, на голове шерстяная вязаная шапочка.
Хоть и врач, а закалку не признавала, чего-то и Родя говорил: испокон русский человек на мороз, как и на солнце, без нужды не выставлялся.
На Сергее шинель, фуражка, ноги в тепле. Ветер с холодных камней не прошибал его: солдатская служба теплишко беречь научила.
Мать с грустью поглядывала на сына и отводила глаза. Какой радостной была встреча, смеялась надеждами, а теперь неуютная платформа, стоящий состав.
Скоро тронется.
— Сережа, если что случится, береги себя, — сказала Полина Петровна: были слухи о скорой войне.
— Хорошо, мама.
— Смекай. Прыгай через пулеметный огонь — и дальше, — пошутил Лазухин. — Да ничего не будет. Болтовня. На Россию все равно что лбом на топор лезть.
— Передай Лийке, Пармен, я ей до востребования буду писать, чтоб Николай Ильич в обморок не падал.
— Да еще в пивной облобызаетесь.
Все посмеялись, представив Николая Ильича в пивной.
— Там и не такие Цицероны и Цезари лобызаются.
Оставалось несколько минут до отхода поезда. Тоска подрывалась к сердцу Сергея: вдруг горько зажалел мать — опять одна.
Лазухин отвел друга в сторону.
— На дорожку тебе скажу. Они тогда по ревности что-то перепутали. Не разберешь. Но добрые же они, — взялся за пуговицу на шинели Сергея. — Хорошо, что прощения попросил. Николай Ильич ждал. Вот где все победой решилось в вашу пользу.
Сергей улыбнулся.
— Ты уж поскорей пуговицу отрывай, а то не успеешь.
Из-под желтого яркого и неподвижного света фонарей быстрей и быстрей исчезали люди.
Зов паровозного гудка с недалекой от дома дороги всегда загадывал неясное Сергею, особенно ночью, под дождь осенний. Кого позвал и куда? В далекий край, в болота холодные, в избу неведомую? Понуро под низким небом — моросит, моросит по черничникам.
А этот гудок близким порывом отчаяния поразил.
Сергеи снял фуражку и поцеловал мать, и она, быстро перехватив его голову, поцеловала покидающего дом. Крепкой хваткой обнял Лазухина.
— На случай помни слова, Сергей: «И это пройдет».
— Поэт сильнее сказал, — Сергей громко и возвышенно прочитал:
Не жалею, не зову, не плачу.Все пройдет, как с белых яблонь дым,
— Пиши, — сказала Полина Петровна, будто стронулось все от слез в глазах ее.
Сергей стоял на подножке вагона. Отдалялась платформа, и будто голос Лии с бугра далекого летел над далью: «Лебедь, лебедь мой прекрасный…»
ГЛАВА V
Погрюнивал сверчок, будил печаль своей песенкой про вечерок, про бережок лозовый, все тише, тише.
За какую-то неделю привыкли, что мужик в доме.
А теперь как брошенный.
«Да и мне пора», — и решалась ехать, и задумывалась Феня.
Жаль было расставаться с Москвой — с полюбившейся улицей, — с таким приветом встретила ее: работай, учись, живи без страха. В новом, среди новых людей и новых забот таяло прошлое, как овражный лед под солнцем. Зеленели ростки нежданных надежд; вздыхала, мечтала и улыбалась: пройдут годы-станет врачом, будет тут и работать… Нет, нет — уедет на Угру, и заживут с Кирей в своем доме; видела и место — в Архангельском, где больница на высоком берегу в соснах. Ах, как по-весеннему стонут кукушки там над лиловой и желтой травкой.
Да что-то и совестно, не поймет. Подолгу не отходила от окна. На аллеях тлели сырые сугробы листьев, курился дымок, дурманило, как в малиновых гарях, и приближалось, приближалось. То ли с угара от сжигаемых листьев, то ли от тоски, а словно хворала.
Вдруг будто сразу и решила.
Гуляла с детишками Горбачева за Каначковыми прудами.
Среди березовой рощи стояла сторожка. Рядом с ней — копна. Феня подошла, повалилась на копну, зарылась лицом в сено. Вдыхала теплые, терпкие черемуховые-радостные запахи; свет памяти воскрешал видения зеленых лугов, Угру в задумчивой тиши олешников. Потянуло сердце… Вот так и птицы летят с чужбины.
Детишки — Алеша и Машенька — подбежали к Фене.
Алеша, в старой кепочке и в коротком пальтишке, совсем еще маленький, только недавно шесть исполнилось. Задумчив и смышлен, с темными глазами — в отца.
Проглядывала трогательная улыбка, какая бывает у детей с душою нежной. Такие дети жалостливы; их обижают, но со слезами в отчаянии своем малом они, спасая от боли какую-нибудь мошку, готовы встать перед сильным.
Сестренка на год старше братца. Она в материнской теплой косынке, в ватничке, подаренном соседями. Светлый лопушок волос на лбу, да глаза как льняные цветки — Машенька.
Феня присела перед Алешей и Машенькой, поправила на них одежонку.
«Уеду. А как же они? Как же их оставлю? — подумала она. — А ну-ка в гости ко мне».
— Домой, — сказала Феня, заторопилась.
Почему так рано? Они не хотели домой, в сумрак комнаты, где лежал на диване отец, совсем бросивший работу. Не было сил встать и работать: какой лишний кусок, какая копейка — детям, а сам уж как-нибудь.
Дом за деревянным мостом через реку.
В этом же доме жил и Лазухин.
Феня встретила его на улпце. Он нес от колонки ведро с водой.
— Пармен, ты зайди потом, — сказала она.
Поставил ведро, посмотрел вслед, как шла Феня с детишками.
«Лучинушка, лучина, что же не светло горишь?
А светло…»
В каморке сумрак, едва цедился свет от окна, зеленел на влажных гераньках в железных проржавевших бкиках.
Платон Сергеевич — хозяин каморки — лежал под лоскутным одеялом на старом диване, ветхом, с прорвавшимися из обивки пружинами. Поднялся. Потер больную грудь.
— Пришли, — сказал он детям. Улыбка с грустью, как свечкой, осветила его — лицо, бледное, истлелое и тихое.
— Платон Сергеевич, да что ж я придумала, — с загадочностью сказала Феня. — Вот подниму вас с вашего промшелого дивана.
