Анфиса оглянулась, сказала Платону Сергеевичу:
— Ай же детишки у вас смышленые.
— Шалят, — ответил он.
На перекрестке дорог Анфиса свернула к своему дому.
— Тетя, куда вы? — нагнала ее и остановила Феня.
— К себе. У меня поживут.
Возле лампы с ясным стеклом Никанор читал вслух письмо. Катюша прислала.
Гордеевна сидела на лавке не шелохнувшись, слушала, отложив спицы и клубок с пряжей.
— «Живем хорошо мы, — читал Никанор, вглядываясь в округлые и ровные буковки на тетрадном листе. — Дали нам с Федей комнату в военном городке. Федя на своей службе. Редко дома бывает. Жду его. А вместе мы — ждем нашего Ваню…» То есть сына, — уточнил Никанор и продолжал: — «Пройдет зима. А весной встретим его. Летом все трое приедем. Так я соскучилась по дому, по Угре.
Тут разговор идет, будто бы Гитлер готовит войну и пойдет на нас скоро…»
Тут Никанор остановился, задумываясь. Случись что-ближе всех к войне Катя. Надо бы написать, что ежели худые вести будут, чтоб сразу домой ехала: тут никакое лихо не достанет.
— Надо бы, мать, запасец нам какой сделать. А то не дай бог…
Гордеевна перекрестилась.
— Господи! А как же Катюша там?
— «Но вы не бойтесь, — продолжал читать Никанор. — У нас тоже большие силы. Пишу письмо поздно вечером.
Феди все нет. Спят все давно, а я его жду. Обещал сегодня прийти. Может, и не придет…»
Снаружи с гулом ударило в стену. Это Кирьян колол дрова. Бросал звонкие поленца в ворох, из которого свежила сквозь сумрак снеговым светом береста. Распрямился, и вдруг как огонь полыхнул по сердцу. Рядом с поленницей бился на ветру платок над кромкой золотистых волос. Не поверил: слишком уж ждал, чтоб поверить, что так просто придет она.
«Киря, перевези».
Никанор вышел во двор помочь сыну сложить дрова и вдруг увидел огонь в избе Фени.
«Приехала. Завеялся опять парень. Пошла карусель», — и задумался, что могло все быть и не так, если бы был Митя дома… Федор Григорьевич…
Никанор стоял посреди двора. Какая-то неулажениая жизнь.
Над хутором неслись тучи в неисповедимую даль, где зияла огненно полоска заката, словно вещала о пожарах мятущейся земли.
Книга вторая
Часть I
ГЛАВА I
На Угре с рассвета стучали два топора — Никанор и Кирьян ставили новые клади. Старые еще весной смело половодьем. Стлань в три тесины широко и крепко лежала на скрещенных опорах, с укосом врезавшихся в дно реки. Перильца березовые, как стрелы, вонзались в прибрежные лозинники. Отсюда, из зеленой затени, расходились тропки в свои пути и, как на ладони, смеживались и скрещивались в невестимом гаданье среди полей.
Никанор был доволен работой. Подзадоривал сына.
Тот в распоясанной сатиновой рубашке легко тесал и рубил топором, но не спешил.
— Гляжу на тебя, малый. Раз топором ты клюнешь и задумываешься чего-то, вроде как бы скучаешь. Того и гляди с кладей рухнешь. Если уж рухнешь, топор на дне не забудь.
— Нс задумываюсь, а жду, пока топор остынет. А то искры летят.
Никанор, постукивая, как бы ласкал обушком шляпку встрявшего в жердину гвоздя.
— Искры у тебя с Фенькой летят. Это верно. Никак не остынешь. Прямо пожар!
Ударил Кирьян. Жахнуло по реке. Из-под берега всполошно метпулся чирок.
— Или подпалило кого?
— Ведь год. Сколько ж этому гореть? — перешел Никанор на разговор более серьезный, в котором еще и хотел сказать сыну про один вроде бы слушок. Но не торопился: есть время. — И уголька на свой самовар не останете-я, — добавил он, — так загоришься… Вон зятек, Федя-то Невидов, с нашей Катюшкой сразу свой кол и врубили. На границе, поимей в виду, у врага на глазу, считай. Бойся! А один и без врага пропадешь. Без семьи человек, что верста в поле. Вот у него и сын-побег уже есть радость. Все — за год, что ты с Фенькой на гульбу скосил.
— Кому что. Трава и та по-разному растет.
— А на корню.
Топор Кирьяна, звякнув, скользнул по гвоздю. Гвоздь покривился. Кирьян вывернул его.
— Сверчка на новоселье готовь, папаня.
— На чье же?
— На мое с хозяйкой.
— У известной хозяйки свой дом.
— На сосновой круче — там срублю. Уже глядели. Вот где красота!
— Из дальней пуни, значит, переселяешься. Погоди в оглобли-то лезть. Слушай, что скажу, — и огляделся Никанор: нет ли кого поблизости?
Лишь стрижи стрикали над ними, да на далеком броду ребятишки ловили пескарей.
Кирьян оперся на перекладину, рядом оперся Никанор — плечом касался плеча сына.
Внизу мелась вода, с шелестом завихривалась за стояками, вспыхивала, как загоравшаяся смола. А ниже заворачивал омут. Этой весной, взъяренный половодьем, порвал кручину правого берега — сползла стена земли с кустами и деревьями. Грачи кричали над своими гнездами, пока вода не поглотила и вершины в своей мутной пропасти.
Над коварно-тихой бездной у самого обрыва накренились березы и, отражаясь, колыхались, вились призрачно белые их стволы.
— Митя сейчас в тюремной больнице лежит, — сказал Никанор. — Помрачение какое-то у него. Товарищ письмо прислал Фене. А она письмо тетке своей показывала и плакала, — еще туже к плечу сына прижался и тише заговорил: — Слух идет. Желавина вовсе не Федор Григорьевич убил, а… — Никанор поозирался по сторонам, — Митя с Фенькой убили.
Кирьян спокойно глядел, как из-под кладей неслась вода. В глубине метались листья кувшинок, словно что-то хватали.
— Будто Желавин-то Феньке свидание назначил, — зашептал Никанор. — Договорились на вечерок в месте условном. Она его проучить решила. Мите сказала про это. Пошла. А Митя — за ней, в сторонке ждал. С колуном-то и вышел на свидание. Фенька будто бы видела этот колун, а не успела. Желавин уже убитый лежал. А когда Федор-то Григорьевич на березе замерз, колун после под той березой и зарыли: — на мертвом, в случае чего, вина и покончилась бы.
— От кого слухи? — спросил Кирьян.
— А они не докладают, слухи-то… Она с Митькой веревочкой одной связана. И баба еще такая, тебя не связала печатью в сельсовете. Спасибо надо сказать и поклониться с прощанием… А слухи от Мити. Сам высказал в своем помрачении. И. просил, чтоб вместе с Фенькой его на суд вывели. А там и обвенчали одним приговором да за одной решеточкой повезли на далекую свадьбу.
— Он это сказал?
— Ждут, когда в себя придет. Последнее признание будет.
— Не верю я в это. И что Федор Григорьевич убил, не верю. Темный кто-то, какая-то сволочь! Узнать бы да встретить тут хмурой ночкой, — Кирьян распрямился, взмахнул топором. — Да и концы туда. Вот так. И земля не узнает.
Топор поранул воду и, косо сносимый быстриной, блеснув лезом из глубины, — исчез.
Никанор глядел на то место, где затонул топор. Вода всколыхнулась, прорябила пузырями.
— На дно лег. Так и ты свои мысли туда же, чтоб и бряку не было. А то поглубже и поохладнее дно найдут.
— Да хоть на дно, а с правдой.
— Иди… иди… — громче повторил Никанор. — Покоя нам с матерью нет от твоей с Фенькой петли окаянной.
Никанор стал снимать рубашку:
— Ты на дно с правдой. А я за топором. Добро не оставлю. Пока не сыщу, домой не явлюсь. Или у тебя Цель специальная: пусть и отец как топор поплавает, — решил еще так и разжалобить сына Никанор.
— Прости. Думал, что это лишний у нас топор. Три топора в доме.
— Всем по топору. Мне и тебе — в лес ходить. И матери. Что коснись — по соседям ей бегать прикажешь?
Лишнего ничего нет.
— Барахлом весь чердак завален.
— Новое завелось. Ай плохо! Л чердак расчистим.
Комнатку устроим. Тебе. Отдельную. А то на сеновалах все бока протер. Как еще Фенька терпит. Мужа, поди, вспоминает. Хоть на мягком спала.
Кирьян живо разделся и бросился с кладей. В воде раскрыл глаза. Зеленоватая муть вокруг, и дрожали оранжевые блики солнца, а впереди, по низу, полоса чернее ночи: омут.
Кирьян вынырнул. Засмеялся:
— Холодина на дне, папаня. И правды там не видать.
Вся на солнышке греется… Я сейчас в корчи нырну.
Кирьян набрал воздуха и снова скрылся. Быстро поплыл к черневшей полосе, и вдруг почувствовал, как какая-то сила потянула его… Выбросило далеко от кладеи.
— Вылезай! — крикнул Никанор. — На чердаке, кажись, вспомнил, есть еще один. Плотницкий. Только обушок сделать.
— Ржавый какой-нибудь.
— Без дела и человек ржавеет. Поработаешь — заблестит.
— Сейчас. Дух вот только наберу.
Кирьян нырнул в третий раз. На быстрине схватился за корч — свая вроде бы, и прижался к дну, пополз. Студено дышали родники. Увидел топорище. Стояло торчмя в песке. Но не успел схватить.
— Вылезай, тебе говорят, — донесся голос отца.
