груди. Запах резины наполнил ноздри. Нет, она этого не сделает. Какой чудовищный способ умереть – под старым куском каучука, зная, что резиновая вонь – последний запах в твоей жизни. Это куда хуже болезни, которая убивает Тедди, говорила себе Грета, сжимая эластичные края подушки. Хуже всего, что только можно представить. Нет-нет, она на это не пойдет. Грета швырнула подушку в окно, и та раненым черным вороном полетела вниз, в каньон Арройо-Секо.
Губы Тедди разошлись, показался язык. Он пытался что-то сказать, но силы его оставили, и он уснул.
Грета приблизилась к нему и поднесла ладонь к его губам. Движение воздуха было слабым, как трепет крыльев бабочки. Наступила ночь, в коридорах лечебницы воцарилась тишина. Голубые сойки в последний раз вспорхнули на сосну за окном палаты, и Грета взяла холодную влажную ладонь Тедди в свою. Не находя мужества глядеть на него, она отвернулась к окну и стала смотреть, как Арройо-Секо погружается во мрак. Горы Сан-Габриэль превратились в силуэты чего-то огромного; что-то большое, черное и безликое нависало над долиной, где Уоды жили среди каньонов и апельсиновых рощ, где в эту минуту Грета задерживала дыхание, пока не почувствовала, что сейчас упадет в обморок. Наконец она судорожно вдохнула, вытерла слезы рукавом и выпустила руку мужа. Снова поднесла ладонь к его рту и тогда, в ночи, поняла, что Тедди Кросс покинул этот мир по собственной воле.
Часть третья. Дрезден, 1930 год
Глава девятнадцатая
Поезд въехал в Германию. Остановился в поле, перепаханную коричневую землю которого посеребрил мороз. За окном вагона в январском небе тускло светило солнце; березы, окаймлявшие поле, жались друг к другу на ветру. Только это и открывалось взгляду Эйнара – ровная гладь полей да высокое серое небо. Больше ничего, кроме брошенного на зиму дизельного трактора с красным металлическим сиденьем, которое подрагивало на пружинной опоре.
На границе проверяли паспорта. Эйнар слышал, как пограничники заходят в соседние купе, тяжело стуча сапогами по ковру. Их речь была быстрой, но в интонациях сквозила скука. До Эйнара донесся жалобный женский голосок, пытавшийся что-то объяснить. Мужской голос возражал: «Nein, nein, nein»[79].
Двое пограничников вошли в купе Эйнара, и у него заколотилось сердце, как будто он действительно в чем-то провинился. Офицеры были молодыми и высокими, форма, показавшаяся Эйнару туго накрахмаленной, сидела на них как влитая. Лица под козырьками фуражек блестели так же, как медные пуговицы на манжетах, и Эйнару внезапно подумалось, что пограничники, еще совсем юнцы, тоже сделаны из меди – золотисто-желтой, блестящей и холодной. В придачу от них исходил какой-то металлический запах – очевидно, казенного крема для бритья. У первого пограничника были в кровь обгрызены ногти, у второго сбиты костяшки пальцев.
Эйнар моментально почувствовал, что разочаровал их своей полнейшей безобидностью. Пограничник с обгрызенными ногтями потребовал предъявить документы. Увидев датский паспорт, он поскучнел еще больше и открыл его, взирая на напарника. Ни тот ни другой, дышавшие через рот, не потрудились изучить паспортные данные или сравнить фотокарточку, сделанную много лет назад в затхлой фотомастерской в двух шагах от Круглой башни, с лицом Эйнара. Оба ни сказали ни слова. Первый бросил паспорт Эйнару на колени, второй, глядя на него с прищуром, хлопнул себя по животу. Медные пуговицы подпрыгнули, и Эйнар почти ожидал услыхать мелодичное диннь! После этого проверяющие вышли.
Вскоре поезд снова набрал ход, и вечер бесшумно опустился на поля Германии, где по весне дружными рядами взойдет рапс с его буйными ярко-желтыми цветками и притягательно-сладким запахом, отдающим мертвечиной.
Остаток пути Эйнар мерз. Грета предложила сопровождать его в поездке. Кажется, он ее обидел, сказав «нет». «Но почему?» – недоуменно спросила она.
Они сидели в гостиной каситы, и Эйнар молчал. Он боялся – хоть и не смел произнести этого вслух, – что мужество оставит его, если Грета будет рядом. Ее присутствие слишком сильно будет напоминать об их прежней жизни. Они ведь были счастливы, мысленно твердил он. Они любили друг друга. Если Грета поедет с ним, он не отважится на встречу с профессором Больком, а вместо этого уговорит ее сойти с поезда во Франкфурте и отправиться на юг, обратно в Ментон, где яркое солнце и море помогают смотреть на все проще. Произнося слова: «Нет, я поеду один», Эйнар почти ощущал аромат лимонных деревьев в парке перед муниципальным казино. Он мог бы заявить жене, что возвращается в Синий Зуб, где в доме на сфагновых болотах уже жила другая семья. Он мог бы попытаться сбежать, взяв Грету с собой, в комнату своей юности, где перьевая перина сделалась плоской и колючей, а на стене у кровати виднелись нацарапанные карандашом изображения Ханса и Эйнара, спящих на камне; где краска на ножках кухонного стола стерлась от того, что Эйнар часто под ним прятался и слушал, как отец кричит своей матери, его бабушке: «Принесешь ты мне, в конце концов, чаю?»
Перед отъездом из Парижа Карлайл спросил Эйнара, понимает ли тот, на что соглашается.
– Ты в полной мере сознаешь, что собирается сделать с тобой этот Больк?
Собственно говоря, в подробности Эйнар не вдавался. Он знал, что Больк изменит его, но с трудом представлял, как именно. Серия операций, сказали ему. Избавление от признаков пола, который он все больше и больше ощущал как нечто паразитически-бесполезное, цвета бородавки.
– Я все же считаю, что тебе лучше обратиться к Бюсону, – пытался убедить его Карлайл.
Эйнар, однако, предпочел план Греты; ночью, когда весь остальной мир, кроме них двоих, спокойно спал, когда они лежали в постели,
