Сэди вновь подумала об Элеонор Эдевейн, у которой тоже пропал ребенок. Судя по запискам Клайва, она ни разу не высказала предположения, куда бы мог деться ее сын. Клайв сказал, что она держалась с достоинством, тихо позволила полицейским делать свою работу, и что ее муж не дал ей участвовать в поисках. А еще она отказалась объявлять вознаграждение, но пожертвовала крупную сумму полиции в благодарность за потраченные усилия.
Довольно странное поведение, решила Сэди. Разительно отличается от непоколебимой веры Нэнси Бейли в полицейскую ошибку, ее бесчисленных попыток найти новые ниточки. Бездеятельность Элеонор Эдевейн почти свидетельствует о том, что она знала, где ее ребенок. Наверняка Клайв об этом не подумал. Он считал, что Элеонор огромным усилием воли держала себя в руках и сломалась, только когда узнала о самоубийстве своего друга, Ллевелина.
Впрочем, понятно, что полицейские не всегда могут выйти за рамки личных отношений с пострадавшей семьей, особенно если речь идет о молодом человеке, едва приступившем к службе. Сэди замерла, мозг яростно работал, перебирая версии. А если пожертвование было своего рода извинением перед полицейскими, которые впустую потратили время и ресурсы на заранее обреченные поиски? Поиски ребенка, которого уже не было в живых? Возможно, его даже успели похоронить на территории Лоэннета. Где-нибудь в лесу, чтобы ничего не связывало эту смерть с домом.
– Извините. Вы устали. Мне пора.
Сэди мигнула. Задумавшись, она совсем забыла про гостью. Нэнси взяла за ремешки свою сумочку, перекинула через плечо, встала.
– Спасибо, что согласились поговорить.
– Нэнси…
Сэди замолчала, не зная, что сказать. «Мне жаль, что все так вышло. Простите, я вас подвела». Сэди не любила обниматься, но в этот миг почувствовала непреодолимое желание обнять Нэнси, что и сделала.
* * *После того как Нэнси ушла, Сэди какое-то время сидела на диване. Хотя она очень устала, взбудораженный мозг не желал успокаиваться. Жаль, что перед отъездом из Корнуолла она вернула в библиотеку диссертацию про вымышленные побеги в литературе, сейчас бы использовала вместо снотворного. В квартире эхом отдавались печаль и одиночество Нэнси, мучительное ощущение, что своим побегом дочь ее предала. Прискорбно, конечно, что Нэнси редко видится с Кэйтлин, зато у девочки есть любящий отец и его вторая жена, которая готова взять чужого ребенка. Не перевелись на свете добрые люди, похожие на Берти и Рут.
Тем летом, после того как Сэди узнала о своей беременности, родители были вне себя от злости и закатывали ужасные скандалы. Отец с матерью считали, что «никто не должен ничего узнать», и требовали, чтобы Сэди как можно быстрее «приняла меры». Сэди была растеряна и напугана, но категорически отказалась; отец бушевал и угрожал, и в конце концов – сейчас Сэди уже не помнила, кто выдвинул ультиматум, она или отец, – Сэди пришлось уйти из дома. В дело вмешались социальные службы, стали выяснять, у кого она может пожить, пока все не успокоится. Вначале Сэди не могла назвать ни друзей, ни родственников, но после долгих расспросов вспомнила, что у нее есть дедушка с бабушкой, у которых она гостила, когда была совсем маленькой. Она смутно помнила поездку на машине в Лондон, воскресные обеды, крошечный, огороженный стенами садик. Потом случилась ссора – родители, люди ограниченные и неуступчивые, часто со всеми ссорились, – и мать Сэди навсегда порвала с собственными отцом и матерью, когда Сэди было четыре года.
Сэди очень волновалась, после долгих лет вновь увидев Берти и Рут. Ей было стыдно, что они встретились при таких обстоятельствах, и потому она злилась. Стояла, прислонившись к стене магазина, пряча стыд за маской угрюмости, пока мистер и миссис Гардинер по-соседски обменивались любезностями с бабушкой и дедом, на которых Сэди не осмеливалась поднять глаза. Рут разговаривала, а Берти стоял рядом, хмурил мудрый лоб, пока Сэди разглядывала свои туфли, ногти, открытку в рамочке у кассы, что угодно, лишь бы не смотреть на доброжелательных взрослых, которые отныне обрели контроль над ее маленьким миром.
Именно в ту минуту, когда Сэди стояла, рассматривая открытку – старую фотографию в коричневых тонах с изображением каких-то садовых ворот, – малыш впервые шевельнулся. «Как будто у меня и этого крошечного, спрятанного ото всех человечка есть чудесная тайна», – писала Элеонор Энтони на бумаге с орнаментом из листьев плюща, и Сэди чувствовала то же самое. Лишь они, вдвоем, против неприветливого мира. Тогда-то у Сэди закралась мысль, что, может, удастся оставить ребенка и все наладится, если они будут вместе. Совершенно нерациональная мысль – шестнадцатилетняя девчонка, ни денег, ни перспектив, ничего не знает о воспитании детей, – но желание было таким сильным, что она на время перестала соображать. Гормоны, как сказали ей потом медсестры.
Сэди со вздохом взяла со стола стопку почты и стала просматривать, отделяя счета от рекламных писем. Она уже почти закончила, когда наткнулась на подписанный от руки конверт. Сэди сразу узнала почерк и на какую-то долю секунды подумала, что это то самое письмо, которое она вернула на прошлой неделе. Почтальон должен был доставить его отправителю, но ошибся и принес сюда. Потом до нее дошло: конечно, это совсем другое письмо, Шарлотта Сазерленд написала еще раз.
Сэди налила себе подкрепляющую порцию виски.
Первая половина письма ничем не отличалась от предыдущего послания. Формальное и вежливое объяснение, кто пишет, короткий рассказ о себе, своих увлечениях, хобби и достижениях, но когда Сэди дошла до последнего абзаца, то заметила, что почерк изменился: из красивого и уверенного стал неровным. Особенно выделялись две строчки:
«Пожалуйста, ответьте, мне ничего от вас не нужно, я только хочу понять, кто я. Я не узнаю себя, смотрю в зеркало и уже не знаю, кто я такая. Пожалуйста!»
Словно обжегшись, Сэди отбросила письмо. Слова звенели правдой. Пятнадцать лет назад Сэди сама могла бы так сказать. Она отчетливо помнила, как ей было больно от того, что она не узнает себя. Помнила, как в доме Берти и Рут смотрела в зеркало на свой когда-то плоский, а теперь округлившийся живот и чувствовала внутри движение новой жизни. Правда, потом было еще хуже, на коже остались растяжки, следы пережитого опыта. Сэди думала, что будет такой, как прежде, и слишком поздно поняла: назад возврата нет.
В родильном отделении советовали не давать имена своим детям. Так было легче для всех, и, конечно, никто не хотел лишних трудностей. Например, некрасивых сцен. А они случались довольно часто, как-то призналась медсестра, хотя персонал старался, чтобы все проходило спокойно. «Никуда не денешься, – продолжила она с тихой мудростью, – как бы ни была отработана система, бывают сбои». Сэди до сих пор слышала крики темноволосой, похожей на итальянку девушки с безумным взглядом, которая в распахнутом халате бежала по коридору. «Я хочу своего ребенка, отдайте мне ребенка!»
Сэди не кричала, напротив, почти все время молчала, а когда все закончилось и за ней приехали бабушка с дедушкой, спокойно вышла в коридор. Она влезла в свою старую одежду и шагала, устремив взгляд на дверь, как будто ничего не произошло, и целый кусок жизни удалось оставить в бледно-зеленой комнате, где трещина на стене напоминала реку Нил.
Позже, уже работая в полиции, Сэди приходилось сталкиваться с несовершеннолетними матерями, и она узнала, что сейчас агентства договариваются с мамами о передаче детей для усыновления. После родов мать может сама назвать малыша и провести с ним какое-то время. В некоторых случаях разрешается узнавать, как у ребенка дела, и даже навещать его.
Но тогда все было по-другому. Сэди помнила, как лежала в кровати, от руки еще тянулся провод к монитору на столе, медсестры – как обычно, когда рождался малыш, – суетливо бегали туда-сюда, а сама Сэди держала странный, теплый сверток с тонкими ножками, круглым животиком и бархатистыми щечками.
Девяносто минут.
Она держала свою дочь девяносто минут, а потом ее унесли, и Сэди в последний раз увидела маленькую ручку, выглядывающую из-под желто-белого одеяльца. Ту самую крошечную ручонку, которую Сэди полтора часа держала и гладила и которая цеплялась за палец Сэди, словно не хотела отпускать. На миг в комнате словно разверзлась брешь, в которую утекло все, что Сэди хотела сказать своей малышке: о любви и жизни, о прошлом и будущем. Но у медсестер была отлаженная система, и не успела Сэди опомниться, как маленький сверток исчез. Сэди до сих пор вздрагивала от призрачного плача своей малышки. Просыпалась в холодном поту от прикосновения крошечной теплой ладошки. Даже сейчас, в теплой гостиной, Сэди знобило. Она нарушила только одно больничное правило. Она дала дочери имя.
* * *От пива с Дональдом, виски с Нэнси и душной тоски горьких мыслей Сэди разморило, и она задремала, хотя было еще только половина десятого. Ее разбудил звонок мобильника. Сэди вскочила, щурясь от тусклого света и пытаясь вспомнить, куда положила чертов телефон.
