только вечер, в этом жалком местечке, в этой усадебке, больше смахивающей на сарай, – должна выбрать меня! Меня…
Помните, я говорил: у актёров есть понятие «подложить», когда произносишь написанные слова, а имеешь в виду свой собственный жизненный опыт. Когда это удаётся, текст звучит совершенно иначе. Как будто буквально находишь внутри резонатор. Зритель это немедленно чувствует.
Когда я рассказывал Ольге про панночку в воображаемой польской усадьбе, напоминавшей сарай, конечно, я подложил себя настоящего – в павильоне из гипсокартона, с ней, с Оленькой Гололобовой. Посреди монолога про Польшу я опустил взгляд от притолоки, мы смотрели друг другу в глаза. Теперь я взял её за руки.
– Прости папеньку, – сказал я. – Если б он вспомнил про нас, устоял бы. Но в ту минуту он был от нас далеко, далеко…
А может, прикинул я, повременить пока с этой новой сестрой? Не звать её? Вот какая из нас с Оленькой получается пара… Молчим – а тишина не пустая, в тишине напряжение…
– Алёша, позволь, я сама поговорю с Митей.
Тьфу ты, подумал я. Опять она за своё. Почуяла слабину.
– Я отошлю его, – заспешила она, удерживая мои руки в своих, – ты не беспокойся… И маменьке объясню. Ты как мужчина отрубишь сплеча…
Ишь зараза какая, подумал я. Решила себе откусить все козырные диалоги – с Митенькой, с маменькой…
Хотел было возразить – а потом представил, как мне опять встретиться с Митенькой, то есть с Артуром, после того, как он поймал меня на лету и поставил на место… Пусть и правда Оля сама его отошлёт. Отошьёт. А что касается маменьки…
– С маменькой сейчас нужно особенно бережно, осторожно… – Ольга как будто услышала мои мысли.
– С ней трудно, – проворчал я, сдаваясь: мол, ладно, чёрт с вами с обеими, чирикайте там друг с другом по-бабьи, рейтинги намывайте.
– А уж мне-то как трудно! – воскликнула Оленька от души.
Мы с ней переглянулись и прямо-таки покатились со смеху оба, почти по-настоящему, почти по-родственному, тепло, живо! Разрядка после долгого напряжённого дня.
– Знаешь что? – сказал я и повернулся к папенькиному столу, остановился, внимательно посмотрел на кресло старого графа, как если бы он был здесь, с нами в комнате. – Давай помолимся об упокоении папенькиной души. Ты и я. Ему сейчас это нужно.
Ну да, я же парень религиозный. В любой затруднительной ситуации выход – «молиться». А шоуштирлицы небось музыку пустят. Чувствительную. Не будут же зрители в тишине наблюдать, как мы шевелим губами.
В наушнике включилась запись: гудение, как обычно, на одной ноте, и тот же текст, но звучащий чуть-чуть иначе, с другими паузами. Наверно, что-нибудь специально заупокойное. Я широко, уже привычно перекрестился и повторил за монахом:
– Моли-итвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас, аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе…
Оленька тоже перекрестилась и встала перед иконами на колени. Я посмотрел на неё одобрительно, она ответила мне – снизу вверх – доверчивым взглядом.
– Жив-вой, – запнулся я. Пошёл незнакомый текст. – Живы́й в помощи выш… Вышнего…
– Не обязательно повторять, – вмешался кондуктор. – Сейчас музыка идёт. Просто губами подвигайте. Можете помычать что-нибудь.
Ага, я был прав, во время нашей «молитвы» пустили музыку.
Ну, и что же мне с тобой делать? – думал я, невпопад повторяя слова, время от времени осеняя себя крестом и поглядывая то вниз – на сосредоточенную сестрицу Оленьку, то вперёд – на большую икону: вереница людей поднималась по лестнице навстречу Богу, который протягивал к ним руки с синего облака, причём шесть-семь человек почему-то висели на этой лестнице вниз головой.
Может, и впрямь не звать пока эту Варю? Посмотреть, как Оленька поведёт себя дальше…
– «…Душу раба Твоего, Спасе, упокой…»
– Упокой душу раба Твоего Кирилла! – громко произнёс я.
Оленька посмотрела на меня снизу вверх влюблёнными глазами.
Кто ты? – продолжал думать я. Что ты чувствуешь? Что нам предстоит пройти вместе?
– «Ты еси Бог, сошедый во ад…»
А с другой стороны, и на Варю эту интересно посмотреть, какая она. Похожа ли на сестру? В завещании сказано, что ей семнадцать. Но ведь актриса наверняка будет постарше… А вдруг не с Ольгой, а с этой новой сестрой предстоят какие-нибудь особые отношения? По матери-то она мне не сестра. А если и по отцу тоже нет? Почему маменька так настойчиво повторяет: «крёстный», «твой крёстный»? Может, я сын не старого графа, а Долгорукого? Очень даже легко…
– «Со святы-ми упо-ко-о-о-ой…»
И главное, вот что – весь мой богатый опыт общения с барышнями доказал: присутствие соперницы не препятствует развитию отношений, а наоборот, очень даже способствует. Как это называется… катализатор! Значит, с какого боку ни погляди, одна сестра хорошо, а две лучше. Решено. Зовём Варю.
Чтобы посреди заупокойных молитв улыбка не выглядела уж совсем неуместной, я постарался сделать её погрустней, потеплей, что-нибудь про всепрощение, уголки глаз опустить, вздохнуть… И всё-таки торжествующе улыбнулся Оленьке сверху вниз.
4
Ну вот опять! Черепаха завязла, а у Ахиллеса только пятки сверкают: я неделю убил на описание одних-единственных суток в конце января…
А на дворе уже середина лета. Июль! Вы можете себе такое представить?
Как моей черепахе догнать Ахиллеса? Только методом телепортации. Прыг – и мы с вами перескочили в конец зимы: я прождал целый месяц, пока в Доме Орловых наконец появилась младшая сестра Варя.
Плюс ещё одно важное для меня событие произошло в это утро – сеанс связи с домом, причём я услышал не только Марину, но и Сей Сеича.
Написал и задумался: точно ли это случилось одновременно? Может быть, сеанс связи был на день раньше?
А с другой стороны, какая вам разница. Вас ведь моя душа интересует, правильно? – а в душе (или, не знаю как там, в мозгу) два эти события слиплись. И, кстати, Сейка и Варя тоже как-то сцепились (в хорошем смысле): Варька мне сразу напомнила – и до сих пор напоминает Сей Сеича, я смотрю на неё и что-то такое испытываю щемящее…
Вы помните, как закончился первый мой разговор с домом: Марина ляпнула очередную глупость, я орал благим матом на весь павильон… После этого мы с Алкой почти два месяца торговались. Сначала она вообще ничего не хотела слышать: никакой звуковой связи, письма и только письма. Но из Марины писатель ещё хуже, чем из меня, – письма были короткие и формальные: мол, в Израиль съездили, Сейку положили в больницу «Ихилов», лечение помогло, но нужно несколько курсов, отпустили пока домой, скоро надо будет ехать ещё, денег вроде достаточно… По большому счёту, я всё, что хотел узнать, узнавал
