сестрицей довольно долго молчали.
Я искоса, исподлобья поглядывал на неё. Она смотрела перед собой, как будто сосредоточенно что-то обдумывала.
Ненакрашенная. Ещё бледней, чем обычно. Крылья носа и губы, особенно губы – розовые и припухшие, будто бы простудилась – или действительно плакала на морозе.
Я подумал, что ведь и ей приходится нелегко: хотя её, в отличие от меня, по ночам выпускают из павильона, но потом-то приходится каждый раз возвращаться обратно, к чужим людям, проводить с ними (с нами) дни и недели… Я-то один раз погрузился – и всё. А тут приходится каждый раз переключаться, включаться… Не робот ведь, живой человек… На сколько она моложе меня – лет на тринадцать? Двенадцать?..
– Всё так переменилось… – проговорила Ольга.
Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться в 1830-е годы, сообразить: она говорит о том, что папеньки больше нет, – и о том, что, оказывается, у нас есть дополнительная сестра.
– Нужно пожалеть маменьку, – хмурясь, продолжила Ольга. – Её здоровье и прежде было расстроено… Сегодня она дважды падала в обморок. Как она всё это перенесёт? Я боюсь за неё.
Не перенесёт – и отлично! – подумал я. Скорей бы уже и правда двинула кони. Достала.
Ну ладно, это светлое будущее. А сейчас – что ты, милая моя, хочешь сказать? Ты на маменькиной стороне? Осторожно мне намекаешь: мол, не зови в дом эту новую девку? Маменькино здоровье – предлог. А на самом деле?
– Папá выразил свою волю, – рубанул я. – Исполнение этой воли – наш долг. Больше того: долг священный!
Ну-ка? Чем отобьёшься от священного долга?
– И то, что она Митенькина сестра… – вздохнула Ольга.
Ага, перевела разговор. Нет проблем.
– Да, да, это ставит всех нас в неловкое и двусмысленное положение к Митеньке. Как нам держаться с ним? Кто он нам? По-прежнему управляющий дома, слуга? Или… – я скривил губы: – …брат?
– Он с детства был мне…
– Помню, помню! – перебил я. – Товарищем игр, наперсником-конфидентом. Увы, с Митенькой нам придётся расстаться.
Метнула взгляд – и потупилась:
– Ты теперь в доме хозяин, Алёша.
Именно! Именно! Как хорошо, что произнесла это вслух, молодец! И покорность мне нравится.
Я вспомнил, как Оленька поцеловала мне руку, даже два раза: при нашем первом знакомстве, в синей гостиной – и на балу, в день премьеры. Мне стало тепло.
И она, почувствовав моё внутреннее изменение, распахнулась в ответ:
– Алёша, я не понимаю! Бог свидетель, как я любила папеньку… и всю жизнь… и осуждать не могу… но как же можно было так с маменькой поступить?.. да и с нами…
– Эх, барышня… – сказал я ласково, с высоты возраста, как какой-нибудь Ферапонт мог бы ей говорить – не сейчас даже, а когда она ещё была маленькой девочкой.
Поднял глаза, выбрал точку под притолокой, чуть правей того места, где, по моим прикидкам, гнездилась камера.
Я не отвернулся от Ольги полностью, не стал её жёстко перекрывать, как дрянь Красовский со мной поступил на балу, – но всё-таки занял такую позицию, чтобы камера меня взяла сверху и слева, в три четверти. Кое-какой опыт киношный у меня есть, и я знаю, что этот ракурс для меня выигрышен: глаза кажутся больше, волосы гуще, щёки худее.
– Мужчины – они ведь устроены по-другому, вам не понять… Вот я возвращаюсь из отпуска в полк. Знакомая коновязь – ещё не вижу, но чувствую, здесь и мой Грачик… Денщик денисовский, ты его помнишь, Лаврушка, кричит: «Гра-аф прие-еха-а-ал!..»
Я шёл (то есть говорил, рассказывал, продвигался) медленно, широко, – так же, как Борис Васильевич месяц назад описывал ночь перед дуэлью. Правильно ты сказала: теперь я хозяин, я главный. Раньше ты затаив дыхание слушала старого графа – теперь будешь слушать меня. Будь ты сто раз медалистка и чемпионка – мы сейчас не на катке, а на сцене. Точнее, в кадре. Смотри, девочка, и учись.
– …Сходятся офицеры: штаб-ротмистр Кирстен, вот с такими усами, Жерков… Обнимают меня, целуют и – наконец-то моя душа на месте. Всё остальное – и дом, и папенька с маменькой – будто за тысячу вёрст, в другом мире… А уж когда идёшь в заграничный поход – там и лица другие, и всё другое: дома, одежда, и говорят на другом языке…
– Постой, Алёша, но ведь Опалиха и Николо-Урюпино не за границей и не за тысячу вёрст?
– Так ведь это неважно! Вот в клуб я ездил всего лишь за две версты – но и там всё не такое, как дома. Папенька ездит… ездил в Опалиху на охоту – новые впечатления, другие люди кругом. Мужчина быстрее… – Разогнавшись, я чуть не сказал «быстрее переключается», но успел спохватиться, что слово не из девятнадцатого столетия, – …быстрее… входит в иные условия…
– А я никогда не «вхожу в иные условия», – сказала Ольга. – Не забываю, что у меня есть родная семья.
– Ты женщина. То есть хранительница очага. Мужчина живёт иначе: ведь если быть привязану к дому – как воевать? Как путешествовать, открывать новые страны? Даже охотиться – как? Мужчина должен вылететь из гнезда, внутренне оторваться от домочадцев…
– Хорошо, пусть, но при чём же здесь…
У Ольги как будто язык не поворачивался сказать «измена», или «любовница», или «внебрачная дочь».
– То же самое! Мужчина должен быть победителем, покорителем… Мне неловко с тобой обсуждать такие материи… но ты умница, ты поймёшь. Как ты думаешь, зачем мужчина… имеет интригу?
– Теряет голову… Страсть…
– Нет, не думаю. Страсть растёт постепенно. Если строго себе запретить – чувство не разовьётся, не пустит корни.
– Тогда зачем, почему? – спросила Ольга, глядя на меня чистыми голубыми глазами.
– А я тебе объясню.
Это было щекотно – «объяснять» двадцатипяти- или двадцатишестилетней барышне, явно прошедшей огонь, воду, лёд и медные трубы, зачем, видите ли, мужчина «имеет интригу».
– Обычно всему виною не сластолюбие и не страсть, а соперничество. Стремление победить. Представь себе: полк за границей… да хоть бы не за границей, а в Польше. Крошечное местечко, какое-нибудь Пши-бши-вши. Местный шляхтич в своей усадебке даёт бал. На всё местечко три панночки, из них одна – чуть миловиднее, чем другие. А нас, офицеров, человек двадцать, а то и тридцать. И что я? Влюблён в эту панночку!.. на один вечер. Я должен добиться её расположения, её улыбки – казалось, зачем? Дома меня ждёт невеста – ты помнишь Машу… Но сейчас, здесь, в этом местечке, готов стреляться со всяким соперником – только бы удостовериться, что я – лучший из всех. Красавица – верней, та, кого общее мнение выбрало на эту роль – на один
