проект?», отвечал неуверенно: «Я буду очень сильно думать. Очень сильно. Съемки в „Грузе 200“ финальной сцены расстрела оставили у меня ощущение тяжелейшего дискомфорта. Это был отвратительный день, один из самых худших в моей жизни. Мы с Балабановым – люди принципиально разные по внутренней идеологии».
Позже, уже после смерти Балабанова, Алексей Серебряков несколько иначе охарактеризует Балабанова: «Я считаю, что человек, который сумел аккумулировать в себе столько боли – и, более того, сумел ее художественно осмыслить и обладал такой смелостью, что мог заглядывать в самые потаенные уголки человеческой природы, болезни общества – конечно, не мог быть простым и легким. Это превращает человека в очень сложного и неоднозначного».
Но вот Сельянов на мой вопрос, были ли у него трудности с Балабановым в те времена, отвечает уверенно: «Мне не было с ним трудно ни в чем, никогда. У Леши болячки были всегда, с своих 20 лет. При этом простую таблетку Лешу заставить выпить было сложно. Мы его в лечебные учреждения засовывали с боем, это было как операции войсковые. При этом организм у него был очень сильный, необыкновенный, врачи удивлялись: делают анализы, результаты получаются убийственные, через год проверяют – а все в порядке, все функции восстанавливались.
И он довольно рано начал говорить, что, мол, уже все, мы уже немолодые, мы много работали, я уже не бегаю, не тот темп, не тот ритм. Он так чувствовал, но и отговорка эта была отчасти, чтобы я его не пилил. Ну, т. е. я не то, чтобы пилил, а просто упрекал его, зачем лежишь на диване и водку пьешь».
Но перед выходом «Груза 200» Балабанов, кажется впервые, заявил публично: «С возрастом вообще тяжелее работать. Кино – это энергия, ты ее все время отдаешь, с каждым фильмом. Я вообще думал, может так случиться, что это будет мой последний фильм. Мало ли чего… Мне уже 48 лет, я уже не юноша. После этой картины трудно снимать какое-то кино, особенно жанровое. Я уже полгода сижу – не могу сценарий никак написать».
Вопрос о жанровом кино возникает неслучайно. Сельянов считает нужным придумать нечто интересное для публики, поскольку она появилась, она стала участником индустрии, и ее интересы и чаяния невозможно игнорировать. А Леша точно это может, у него кино в крови, в пальцах, в глазах, но какое-то другое кино, не то, что требуется для кинотеатральной публики начала 2010-х годов. «Ясно было, что авторские фильмы широкой аудитории не нужны. Никакого кассового успеха не могло быть, фильмы Балабанова после „Брата-2“ не делали сборов, „Война“ могла бы собрать, но из-за моей ошибки не добрал, хотя тоже на многое мы не рассчитывали. У „Войны“ много поклонников, как и у „Жмурок“, которые, несмотря на звездный состав и жанр комедии, не слишком хорошо прошли в кинотеатрах. Но эти фильмы люди постепенно догоняли, и у них есть свои фанаты, и аудитория у них большая в сети».
После «Груза 200» Балабанов увлекся модным тогда документальным направлением, спонтанно-самодеятельными съемками, полулюбительскими; видимо, он думал найти в них какой-то новый поворот, новую тему, и он был готов вместо заранее написанного собственного сценария попробовать импровизацию с чужими материалами. Летом 2007 года было объявлено, что студия «СТВ» принимает короткие фильмы, снятые непрофессиональными молодыми людьми, студентами, школьниками. Проект назывался «Кино». «Но, – как рассказывал Сельянов, – как-то не сложился сценарий, даже не сам сценарий, а его структура. Так бывает. Хотя мы даже провели подготовительные работы. Ну, не сложилось и не сложилось, поехали дальше».
«Закат идеи братства»
А дальше был чужой сценарий, написанный очень близким Алексею, и, к несчастью, потерянным для него другом Сережей Бодровым: «Он создал главное – структуру, – вспоминает Балабанов. – Объединил разные произведения Булгакова, взяв за основу „Морфий“ и „Записки юного врача“. Он очень давно хотел снимать это кино. Но у него не вышло: фильм получался слишком дорогим. Потом, уже после Кармадона, я прочитал сценарий еще раз. Потом прочитал про Булгакова. Выяснил, что это автобиографические рассказы, что он был морфинистом и избавился от наркотиков только благодаря революции – потому что они кончились. В общем, как-то это все на меня легло. И я подумал, что может получиться интересное кино. Спасибо огромное за этот фильм продюсеру Сергею Сельянову. Он разрешает мне делать, что я хочу. Даже если это невыгодно и ему не нравится».
Тут снова отголосок внутренней борьбы. Сценарий «Морфия» Сельянова как-то смущал, и Сережу он снимать этот фильм отговорил, но Балабанову возражать не стал. В это время, после такого мощного выброса энергии в «Грузе 200» с Алексеем что-то продолжало происходить, помимо неумеренного питья. Он все ближе сходится с отцом Рафаилом. Тот вспоминает, что после смерти жены целую зиму, живя в деревне под Угличем, смотрел кино, и случайно увидел фильм Балабанова «Мне не больно», который показался ему чрезвычайно близким: «Я у артиста Андрюши Мерзликина, с которым был знаком, попросил телефон Балабанова. Осмелился позвонить. Хотел предложить свой сценарий – про Олимпиаду, про смерть Высоцкого, про Афганистан и про московских художников-авангардистов. Он сказал, что занят, заканчивает один фильм, начинает другой… И он мне все про себя по телефону стал рассказывать. Полтора года потом мы с ним разговаривали по телефону. Так получилось, что я занял какое-то место в его жизни, когда он много людей потерял. Господь послал нам друг друга. Для меня ведь это тоже была трагическая ситуация. Он очень просил меня посмотреть „Груз 200“. „Мне не больно“ я посмотрел сам. А дальше он приехал ко мне в Углич снимать „Морфий“. Мы там с ним впервые встретились, каждую сцену обсудили. Так что он меня считает соавтором. Потом мы с ним работали над „Я тоже хочу“ и тоже обсуждали многое».
В Угличе, где частично снимали фильм «Морфий», спустя три года Балабанов венчался с Надей, на которой был женат уже давно. Венчал их отец Рафаил, который на «Морфии» работал как помощник режиссера, помогал искать натуру, консультировал и даже сам снялся в роли священника.
Сельянов в то время занимался обеспечением производства, фильм был историческим, а следовательно – относительно дорогим, его бюджет составил более трех с половиной миллионов долларов.
При этом съемочная группа столкнулась с очередным «балабановским невезением» – в феврале не было снега, что, считает Сельянов, в принципе, казалось невозможным: «Чтобы в середине февраля в Ленинградской области, на 60 км севернее Петербурга, не было снега вообще, одна вода. 17–18 февраля должны были начинать съемки, а там общие планы, и нет снега. В декабре это бывает, даже в январе, но в феврале снег должен быть.
