наш «Ленинград» тоже пятый?[1]
3 ноября
Качает и качает, трясет и трясет пятые сутки подряд. Вчера началась бортовая качка. Поползли, посыпались чемоданы, рядом с которыми мы соседствуем на нарах. Никакие перестановки и ухищрения не помогли. Пришлось упереться ногой в стойку и спиной держать чемоданы. И так всю ночь. Во всем теле такая усталость, что кажется, оно может разъединиться в суставах. Невольно думается, что нечто похожее может произойти и с нашим кораблем: усталость конструкций — и конец.
Утро
Говорят, крутимся где-то возле порта и не можем подойти. Пурга. Пароход гудит через каждые 3—5 минут. Вдруг наступает просвет, но ненадолго, все снова тонет в белесом мраке.
Временами сквозь ветер слышится с палубы шум человеческих голосов, а то вдруг почудится, что кричит над морским свирепым простором брошенный ребенок…
Вечер
Вошли в сплошные льды. Холод. 12 баллов. А Лена, поев картошки, которую я сварил на корабельном камбузе, и попив чаю, в очереди за которым я приморозил пальцы, вспоминает Крым с его бархатным морским ветром.
Сосед Гриша Сырелевич залез с головой под одеяло и требует, чтобы я продолжал читать дневники Миклухо-Маклая. Мерзнет он отчаянно, а в корзине везет перину — подарок тещи. Когда его спросили, почему он не достает перину, он ответил:
— Ну да, пачкать еще!
Кто-то пошутил:
— Она же ему вместо жены дадена.
4 ноября
Проснулся, как во все эти дни, рано и поздравил Лену с днем рождения. Объявил ей, не вылезая из-под одеяла, что дарю ей носки, кальсоны, свитер, валенки и купленный в Петропавловске платок. Почти все из подаренного — уже на ней. Поцеловались, улыбнулись друг другу и снова уснули, взявшись за руки.
Теперь она просит, по праву именинницы, картошки в мундире. Надо идти на палубу, разводить костерок и варить.
Простояв ночь, идем к месту высадки наших пассажиров. Сильно грохочет за бортом лед. Часто пароход вынужден отходить назад, чтобы, разогнавшись, пробить себе еще немного дороги во льду.
Всю ночь на носу работал какой-то механизм, производящий такой же шум, как домашние жернова. Хорошо под этот шумок спалось. Оказывается, это работали лебедки, чтобы не замерзли.
Жизнь на корабле в эти два дня почти парализовалась. Даже чаю сегодня не было — мороз, пурга, все кипятильники вышли из строя. Люди старались не вылезать из-под одеял, шинелей и другой одежды, наваленной на себя. Быть на палубе даже пять минут опасно — можно закоченеть. А вечером начали выгружать часть наших пассажиров. Делалось это так. На палубу спускали грузовую сетку, расстилали ее, грузили багаж очередной группы пассажиров, потом туда же становились и садились люди, сетку поднимали в воздух и спускали за борт в подошедшие к нему самоходные баржи. «Майна… Вира… Вира помалу…» Самое трудное — поймать момент, чтобы опустить сетку в баржу, которую шторм бросает вверх и вниз, мотает из стороны в сторону.
Весь лед вокруг дымится, ветер безумствует.
Второй раз баржи уже не смогли подойти из-за высокой волны.
Мы улеглись в перчатках, но Миклухо-Маклая продолжали читать.
5 ноября
Совсем трудно стало что-нибудь записывать. Мерзнут руки.
Сегодня закончили здесь высадку и выгрузку, и мы снялись с якоря. Только отошли от порта, стих ветер, появилось солнце. Люди ожили. Появился кипяток. Заиграла на корме музыка. Пароход отличным ходом, разрезая и раздвигая льдины, выскочил из замерзшего залива.
Вышли на палубу дети. Заглянули в столовку команды.
— Мамочка, они лапшичку едят, картошечку и борщ красненький!
Смелее стали появляться на палубе женщины. Тихо. Зорька заката. Говорят, что если такие дни будут, то жить можно.
Мы перебрались в более теплый (под каютами команды) трюм. И то, что можно сидеть без перчаток и без шапки, можно выйти на палубу и принести чаю, — все это доставляет настоящее, неописуемое наслаждение.
6 ноября
Полным ходом идем по сплошному льду. Моряки тоже спешат, боясь остаться тут на зиму, во льдах. Видели вблизи парохода трех белых медведей — самка с детенышами. Они очень спокойно шагали по льду, изредка оглядываясь на обмерзшее белое наше чудовище. Ни беспокойства, ни страха. Странно, однако, что в таком безжизненном ледяном пространстве может быть чье-то место обитания…
Говорят, до нашей бухты — 60 км. Настроение у всех приподнятое, и на палубе солнце. Пароход идет быстро, солидно, уверенно. Изредка его ощутимо толкают в бок крупные льдины.
Наконец пришли!
На катере, подошедшем к пароходу, был офицер, но по трапу подняться так и не смог — сильная волна. Катер отошел.
Бухта окружена голыми морщинистыми сопками, а сопки присыпаны серым снегом. Чернеют ряды домиков.
Я обратился к встречавшему нас офицеру, как быть дальше. Он ответил:
— Ночуйте здесь.
Ночуем и встречаем праздник, то есть просто не встречаем его, на пароходе.
Лена вышла на холодную, в инее, палубу только утром следующего дня. Кажется, ее совсем не интересовала здешняя земля. Но когда она осмотрелась, в глазах ее возник не то ужас, не то восторг.
— Это же луна!.. Ты никогда не смотрел на луну в телескоп?
Я покачал головой.
Смотреть в телескоп на луну мне еще не приходилось, однако и землю такую я видел впервые. Надо было еще приглядеться к ней, прежде чем что-то сказать.
17
…И была еще дорога по суше — к военному городку, возникшему среди белых сопок. Майор Доброхаткин, отдохнувший от качки, побрившийся и снова руководящий, раздобыл «студебеккер», Густов и Тихомолов помогли ему снять с парохода и погрузить в кузов
