машины весь его многоместный багаж.
— Теперь только бы привязать наши шмутки, — беспокоился хозяйственный майор.
Но начиналась пурга, и шофер нервничал.
— Сами сверху придавите, — распорядился он. — Залезайте, и поехали!
Мужчины начали подсаживать своих неуклюже толстых дам, надевших на себя все, что было с собой. У жены Доброхаткина оказался добротный армейский полушубок, и она, угнездившись в кузове у кабины, сразу затерялась среди других тюков, столь же округлых. Лену Тихомолову пожалел шофер:
— Возьмите мой полушубок, а то я вас не довезу. Замерзнете.
— А как же вы сами?
— Мне там жарко будет.
Доброхаткин, по праву старшего, сел рядом с водителем в кабину. Густов и Тихомолов садились последними, и им досталось небольшое узенькое пространство у заднего борта. Как в траншейке.
Сразу за портовым поселком на них накинулся сильный боковой ветер из междугорья, которое называлось Гнилым углом. Здесь гуляла уже настоящая пурга. Дорогу пересекали небольшие сугробы с острыми спинками. В одном месте на таком заносе буксовала машина, но шофер «студебеккера» не стал останавливаться, а свернул на целину, где виднелись густо посеянные камни, и погнал себе дальше, не сбавляя скорости, в каком-то сосредоточенном заведенном порыве, главная мысль которого: только бы не остановиться!.. В кузове так трясло, что, казалось, кого-нибудь или что-нибудь обязательно выбросит на дорогу, а шофер и тогда не остановится, потому что он так заведен — не останавливаться! — и так будет действовать, что бы там ни случилось. И может, в этом было единственное спасение. Дорогу буквально на глазах затягивало все более резкими складками, по ней еще можно было проскочить только на таком бесшабашном рывке. Другие водители тоже спешили, каждый в своей манере, потому что им было приказано, да и сами они прекрасно понимали: людей с «Чайковского» надо как можно скорее привезти в тепло, накормить горячей пищей. Об этом драматическом рейсе все были здесь наслышаны и встречали натерпевшихся горя поздних пассажиров с искренним сочувствием, с готовностью всем помочь, всем поделиться. Как когда-то челюскинцев.
Особенно сложным и опасным оказался небольшой участок дороги, вырубленный в прибрежной скале, уже далеко от порта. Здесь шофер только чутьем угадывал, где кончается занесенное полотно дороги и где таится под снегом опасный обрыв к морю. Был момент, когда шофер приоткрыл свою дверцу и выставил ногу в сером валенке на подножку. Уж не для того ли, чтобы попроворнее выскочить, если машину вдруг потянет под откос?.. Увидев это, Глеб надолго, как под водой, затаил дыхание и крепко обхватил рукой Лену.
Лена посмотрела на него с благодарностью, хотя и не знала истинной причины этого движения…
Как въехали в поселок, никто не заметил — пурга стала уже плотной и густо затушевала окраинные домишки и утепленные палатки, похожие на зимние фронтовые блиндажи. Но зато уж когда Тихомоловы оказались в своей маленькой комнатке со стенами и потолком, с твердым, устойчивым полом под ногами, с натопленной печкой, перед которой лежали еще и запасные дрова, вернее сказать, строительные остатки, — когда они все это увидели и осознали, их охватила долгожданная, выстраданная и оттого не слишком бурная радость.
— Неужели приехали? — пожалуй, еще не вполне веря этому, спросила Лена и опустилась на постельный тюк.
В комнате дежурил присланный заботливым начальством солдат-сапер, и он сразу же отправился, попросив разрешения, за обедом. Глеб тем временем соорудил из трех чемоданов стол — два поставил на попа, третий, плоский, положил сверху вместо столовой доски.
— Подожди, я скатерку постелю! — вскочила, захлопотала тут и Лена.
И боже ты мой, какой это был обед! Неторопливый, по-полярному, даже по-дикарски обильный, на чистой скатерти и с удивительно интересным собеседником солдатом, который сообщал то неожиданное, то обыденное, но весь смысл речей сводил к той простейшей успокоительной истине, что «жить можно и тут».
Лене очень понравился разговор солдата и сам солдат, а тот вдруг расщедрился и притащил откуда-то самодельное, из оцинкованного железа корыто, скорее даже — ванночку, с высокой спинкой. Оказывается, саперам пришлось осваивать здесь и такое производство, потому что не каждая офицерская семья догадалась прихватить с собой стиральное корыто или детскую ванночку.
Лена чуть не расплакалась от благодарности.
— У нас теперь есть в чем купать нашу Наташку! — сказала она Глебу, когда солдат ушел.
— Может, начнем это дело с мамы? — предложил тогда Глеб.
— Ты думаешь — можно?..
Вместе они натаскали свежего, наметенного прямо к дверям снега, натопили комнату и одновременно натопили из снега воды. Уже поздней ночью, немного стесняясь и тайно любуясь друг другом, помогая друг другу, они вымылись. Оделись в чистое, в Крыму стиранное, белье и легли в такие же, с остатками сухого крымского тепла, простыни. Впервые за три месяца остались одни в четырех стенах. Без соседей по вагону. Без соседей по широким трюмным нарам. Без второго этажа нар над собой.
Гудел, бормотал огонь в загруженной углем плите. Сипела и выла с какой-то злобной угрозой пурга за тонкими, каркасно-продувными стенками не для Чукотки придуманного игрушечно-маленького домика. Было еще беспокойно, тревожно. В душе еще оставалось что-то от дороги, от океана, от многонедельной неустойчивости бытия. Но уже постепенно, помаленьку наступала, утверждалась и та добрая успокоенность, которая полагается человеку в конце трудной долгой дороги. Измученное тело радовалось наступившему покою и чистоте. И душе и телу приятна была земная неколебимая твердь. Конечно, было еще немало неясного и, может быть, неустойчивого впереди, в новой жизни на этой необжитой пуржистой земле, но это уже не дорога, не океан, а жилище, пристанище, кров. Хотя бы и временный, но уже свой дом… Считается, что с милым и в шалаше рай, но шалаш-то все-таки нужен…
— Господи, как же мы ничего этого не понимаем и не ценим, пока живем на одном месте! — проговорила Лена, поудобней устраиваясь на койке.
— Тебе хорошо сейчас? — спросил Глеб.
— Даже не верится… А тебе?
— Тоже.
— Он еще не свой, но уже теплый.
— Кто?
— Домик.
— Наш?
— Да…
На
