— Они не узнают ничего такого, чего я не хочу, чтобы они знали. И прямо сейчас я хочу потанцевать со своим ослом-боевым-товарищем, потому что, если мне придётся слушать, как ещё один из этих людей разглагольствует о том, как поэтично, что меня объявляют наследницей в годовщину моей смерти, меня стошнит прямо на это платье, и Джерихо будет слишком зла на меня, чтобы продолжать помогать мне придумать, как достать тебе противоядие.
— Ты рассказала Джерихо?
— Сейчас это не важно.
Она взяла его за подбородок большим и указательным пальцами, заставляя посмотреть ей в глаза. Она улыбнулась ему, в уголках её глаз появились морщинки.
— Только ты и я. Следуй моему примеру.
Жар затопил его внутренности, и он надеялся, что она не сможет увидеть, как расцвели его щёки. Сдержанность, сдержанность, сдержанность. Он почтительно держал руку высоко на её спине, но не настолько высоко, чтобы коснуться обнажённой кожи. Сдержанность, ты, проклятый Мортем ублюдок.
И они начали танцевать. Сорен двигалась уверенно, какой она была во всём, и, как всегда, старалась не отставать. Всякий раз, когда он начинал сбиваться с ритма или пропускал реплику, она похлопывала его по спине, наклоняла голову или сжимала его руку — безмолвные сигналы, указывающие ему, что делать. Вскоре они нашли свой ритм, пока ей больше не пришлось вести, пока они не стали двигаться в идеальном тандеме.
— Вот так, — голос Сорен был тёплым от гордости и озорства. — Видишь, всё не так уж плохо.
— Когда мы вернёмся домой, — сказал он ей на ухо, — напомни мне надрать тебе задницу за то, что ты заставила меня это сделать.
— О, пожалуйста. Тебе весело. И ты выглядишь очень красиво в этой нелепой униформе.
Она отпустила его руку и игриво потянула за воротник, и он мягко оттолкнул её.
— Я чувствую себя набитым чучелом.
Сорен разразилась смехом, фыркающим, недостойным смехом, который он так любил.
— Боги, ты смешон.
Её рука скользнула с его воротника на затылок, играя с волосами на затылке, и каждый дюйм его тела воспламенился. Его сердце колотилось с такой силой, что он был почти уверен, что сломано ребро. Что-то определённо произошло, потому что внезапно сдержанность стала последним, о чём он думал.
Её рука на его шее, и её ухмылка с морщинками на носу, и эти розы в её волосах… что-то щёлкнуло внутри него, заливая его расплавленной сталью. Делая его храбрым. Делая его вызывающим. Превращая его во что-то новое.
— Я должен тебе кое-что сказать, — прохрипел он, и она закатила глаза.
— Тогда скажи это, осёл. Нет необходимости объявлять об этом.
Он даже не смог сообразить надлежащее «умница» в ответ. Не с эмоциями, угрожающими выплеснуться из него лавиной, от которой он, возможно, никогда не сможет освободиться.
Если он признается в этом здесь, сейчас, пути назад не будет. Но, может быть, это было и правильно.
— Я люблю тебя, — прохрипел он.
Она закатила глаза.
— Да, я знаю. Я тоже тебя люблю. Была ли действительно необходима драматическая пауза?
— Нет, я не имею в виду… Я имею в виду, я имею в виду и это тоже. Но это не… Я пытаюсь сказать, что я…
О, боги, он пробормотал это. Как ему объяснить, что то, что он чувствовал, было не просто любовью, не просто чем-то, это было что-то настолько опустошительное, что пугало его, что он не спал несколько ночей, думая, как он собирается выдавить это из себя? Как, во имя Мортем, он собирался смириться с тем, что она не хочет его таким же образом?
Как ему сказать это так, чтобы она не подумала, что он недоволен её дружбой, не заставив её думать, что он считает, что заслуживает большего, чем то, что она уже дала ему? То, что они уже разделили, было самым дорогим, что у него было, и если она никогда не уступала ему ни на дюйм, она уже дала больше, чем он заслуживал. Но игнорирование его чувств к ней медленно убивало его, более мягкий вид яда, худший вид, и он не мог вынести этого ни секундой дольше.
Но, прежде чем он смог попробовать ещё раз, прежде чем он смог даже начать подбирать слова, музыка снова изменилась. И что-то изменилось в глазах Сорен.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Озорство исчезло. Её усмешка исчезла. Её лицо потемнело, потускнело, как затмеваемая луна. Она убрала руку с его шеи.
Тревожные колокольчики зазвенели в его голове, и он отпустил её другую руку и талию, чтобы схватить её за плечи.
— Сорен?
Она резко отстранилась от него, как будто его прикосновение обожгло её.
— Я должна… мне нужно выпить, — сказала она тоном мечтательницы, отстранено, что напугало его.
— Сорен, — прошипел он, но она уже уходила, отдаляясь от него, и под обеспокоенным взглядом ближайшей пары танцоров он пришёл в себя. Надежно задвинув на место этот шлюз внутри себя.
У нас будет время разобраться со всем этим позже. Только что началось что-то плохое, и он не знал, что, и Сорен не могла позволить ему отвлекаться подобным образом.
Он не мог преследовать её. Не здесь, не с таким количеством глаз. Но он мог следовать за ней — осторожно, на разумном расстоянии.
Так он и сделал, ориентируясь в толпе в неторопливом, но сосредоточенном темпе. Но даже когда этот шлюз был плотно захлопнут, сдерживая этот ужасающий прилив чувств, кусочки просачивались наружу — боль, которая не имела ничего общего с раной на его руке.
ГЛАВА 37
СОРЕН
Она была настоящей и ненастоящей. Здесь и не здесь. Живой и мёртвой.
Она не могла вспомнить своё имя.
Элиас сказал это, он только что сказал это, но её разум был потерян в море, и её кровь была не того цвета, и её тело отделялось от неё, её душа отрывалась от своего земного якоря, и ничто не имело смысла, и никого не было там, где они должны были быть и всё было неправильно, неправильно, неправильно.
Почему она не могла вспомнить своё имя?
Эта музыка заиграла, и что-то… включилось. Или выключилось. Что-то изменилось, потому что…
— Эй!
Руки опустились на её плечи, встряхивая её, и она моргнула, обнаружив перед собой сияющее бородатое лицо Каллиаса. Размытый по краям и раскачивающийся из стороны в сторону, но всё ещё Каллиас. То ли это он покачивался, то ли у неё просто кружилась голова…
— Похоже, ты всё-таки нашла себе пару на бал, да?
— Что?
Боги, она даже не чувствовала своего языка.
— Я видел тебя и Эли. Он хороший, насколько я могу судить. Невероятная трудовая этика, клянусь, он никогда не спит. Я… Эй, ты в порядке? Ты выглядишь так, будто тебя вот-вот стошнит.
Его руки превратились из цепких в крепкие, озабоченность окрасила его глаза в оттенки зелёного цвета морского стекла. Морское стекло? Что там в глубине?
— Ты много выпила?
Может быть. Может быть. Она надеялась, что именно так и было.
— Я знаю эту песню, — выдохнула она, и его руки крепче сжали её.
— Что? Солейл. Ты меня немного пугаешь. Давай присядем, хорошо? Джер! Где Джерихо, может кто-нибудь…
Она закрыла глаза на быстро вращающийся мир. Каждая частичка её тела онемела и загудела, звук в голове был похож на рёв, на хлопки, на…
Огонь.
Солейл поёрзала на стуле, не сводя глаз с камина перед собой, нетерпение плясало в её пальцах, когда сестра дергала её за волосы.
— Джерихо, поторопись, мы уже опаздываем!
— Я делаю так быстро, как только могу, Лея. Было бы лучше, если бы ты перестала так суетиться!
— Это помогает при вытягивании.
— Нет, это только заставляет мои пальцы тянуть сильнее. А теперь сиди спокойно, или я позову Кэла и заставлю его делать это вместо себя, а ты знаешь, какой он ужасный. Он утыкает твою голову булавками, и на этом всё закончится.
Солейл нахмурилась, откинувшись на спинку стула.
— Все хорошие танцы закончатся, когда мы туда доберёмся.
— Сосчитай до пяти.
