— Бабу за сиську визьмёшь — маешь вещь, — вмешался кто-то из прислушивавшихся к нашему диспуту. Мне это замечание очень не понравилось.
— Знаешь что, идём отсюда, — предложил я.
И тут заголосил, загорланил поблизости какой-то певун:
Люблю тебя я босую,Хромую, безволосую…
— Ось скаженный, — беззлобно произнёс Коля и согласился: — Пидём до запретки. Не будемо мешать спевать чоловику. Там побалакаем.
— Артист! — осерчал я про себя. — Из погорелого театра. Орёт, как кот, которому на хвост наступили.
Вдогонку нам нёсся куплет, словно вихрь гнал пыль с мусором:
Сидели мы на крыше,А может быть, и выше,А может, и на самой на трубе…
До чего дурацкая песенка! Уши вянут. От них, от таких песенок, я временами не знал, куда деться. Но многим именно такие, глупые и уродливые, нравятся. Чего в них люди хорошего находят. Радио, наверное, никогда не слушали, поэтому.
Поскольку всё вокруг палаток было пропитано на метр вглубь зековской ядовитой мочой, мы выбрали местечко не столь зловонное — вдоль запретки.
Утомлённое за день тело с перетруждёнными, болезненными мышцами, просило отдыха, покоя, но беседа с Христосиком была мне важнее.
— О чём мы с тобой говорили? О вещах материальных и нематериальных, существующих лишь в нашем воображении. Так вот. Бог существует лишь в воображении некоторых людей.
— Есть люди, им Бог являлся.
— Это всё — бред, Коля. Религия — это своеобразное сумасшествие. Если молиться день и ночь и лоб об пол разбивать, то тебе не только Бог явится, а и чёрт-те что. Это состояние порождает галлюцинации, понимаешь?
— Нет.
— Ну вот, я ж тебе говорил, что нам трудно понять друг друга. Я так рассуждаю: если бы Бог существовал, а ты его называешь всемогущим, то разве он допустил бы, чтобы люди творили такие несправедливости? Если он есть, то почему не заставит всех людей поступать разумно, справедливо: не обижать понапрасну, не насиловать, не мучить, не убивать… А разве разумно то, что делают с нами, загнав в тюрьмы и лагеря? Почему твой Бог не вступился, когда тебя судили? Ведь ты отказался нарушить одну из заповедей Бога. А то, что в лагере творится, это справедливо, по-божески?
Волнение охватывало меня больше и больше.
— А то, что на грешной нашей земле творится, сам говоришь, всё происходит как бы с согласия самого Бога — справедливого, доброго, всесильного и так далее. Как же так получается? Нелогично.
Колю ничуть не смутили мои доводы.
— То не Бог творит, а людыны. По своему неразумению и неверию. И по наущению бесов. Бог дал человеку заповеди: не убий, не укради, не клевещи, не завидуй, но возлюби ближнего, и даже врага своего, как самого себя…
— Бесы, нечистая сила! Бабу Ягу ещё помяни. Чушь всё это, Коля, — самоуверенно заявил я. — Как это — не убей? А врага? Если бы мы не убивали фашистов, то, что они с нами сделали б? Всех в майданеках да освенцимах подушили б, да в бабьих ярах закопали. Или: как я могу любить хлебореза, который жухает от моей пайки; повара, крадущего из моего приварка; блатных, что грабят меня и заставляют ишачить на себя, как какого-нибудь римского раба? Как я всех их могу любить?
— А ты их прости, — промолвил, широко улыбаясь, Коля. — И полюбишь.
— Что ты такое несёшь? — не выдержал я. — Это же — бред! Любить можно девушку. Ну, родителей, родных. Друзей. А врагов-то — с чего ради? Не понимаю.
— А ты пойми. А не понимаешь — поверь слову Бога нашего Иисуса Христа. Сердцем поверь, — радостно объяснял он.
— Да не могу я во всякую ахинею верить, — возмутился я. — Ты, что, совсем меня за дурака держишь, за слабоумного?
Коля смутился.
— Я этого не говорю. Ты говоришь.
— Не говоришь, но получается именно так. «Полюби, как самого себя»… С чего ради я должен любить какого-нибудь эсэсовца, который, может, десятки невинных людей расстрелял. Или бендеровца. На красноярской пересылке одного желтоблакитного разоблачили, случайно один бывший партизан узнал. Я, правда, того бендеровца не бил, но другие дубасили от души и чем попало. А он кричал: «Люди, я тилько у душегубци двери отгэпывал и загэпывал! Не виноват я!» Рожа фашистская! Дидом Хамецем звали. Он только в душегубке двери открывал и закрывал, людей в машину загонял и трупы из неё вытаскивал. И — не виноват! Скажи сам: можно такую мразь любить, как самого себя? Того дида Хамеца, как его замляки называли.
— Бог всем судья. А нам он сказал: «Не суди, да не судим будешь». На том свете во время второго пришествия нам всем воздастся за деяния наши и помыслы. Ибо и мысль — есть дело.
Смехотворным для меня выглядел такой «аргумент», как наказание мифическим Богом нас, сейчас живущих, в каком-то сказочном загробном мире. И уж никак не мог я уразуметь, как же это так: добрый и всепонимающий Бог наказал всех людей, которые жили и будут ещё жить, за то, что какая-то библейская Ева съела без спроса яблочко из райского сада. Ну съела, так накажи её. Но причём тут люди, которые этого яблочка и не видели в глаза? Сказка и есть сказка. К тому же — нелепая. Украла яблоко одна, а наказали — других. Это с нами так поступили народные судьи. Но ведь это НЕ-СПРА-ВЕД-ЛИ-ВО!
В споре с Колей я чувствовал себя уверенно, потому что был основательно подкован школьным изложением учения Дарвина о происхождении человека. Да и в моей домашней библиотечке имелось несколько изданий о возникновении жизни на нашей планете, о мироздании. Я вполне искренне разделял основополагающее учение материалистов о произвольном зарождении всего живого из одной-единственной клетки, возникшей из неживой материи под воздействием солнечного света много-много миллионов лет назад в горячем океане, находившемся на ещё не вполне остывшей нашей планете.
В одной из книг моей библиотеки я прочёл, что выдающейся нашей исследовательнице по фамилии, кажется, Лепёшкиной удалось в лаборатории создать живую клетку из соединения минеральных веществ. Какие ещё доказательства нужны?
Христосик, конечно же, ни о чём таком и не слыхивал. В этом невежестве я его и уличил. И постарался направить по единственно верному пути — атеистическому. И хотя он — верующий, но, похоже, не дурак. Поэтому я надеялся, что вскоре он поймёт свои ошибки. С моей помощью. Ну а не поймёт — нехай верит. В бородатого дедушку, восседающего на облаках. Мне-то известна подлинная природа тех облаков и, в частности, то, что никто, никакой бородатый дед на них не удержится — ведь это всего-навсего водяные пары. К тому же насыщенные электричеством. И это так просто усвоить. Меня удивляло, как можно оставаться настолько наивным. Отсталость. Но ничего. Образумится Мыкола Ничепарук (имя и фамилия подинные). И станет советским человеком. Разумным.
В землянку я возвратился, мня себя победителем: научные знания побороли религиозное мракобесие. И за жалкое неубедительное оправдание принял я объяснение Коли, что любой человек познаёт и совершает в жизни лишь то, что ему даётся и предопределено самим Богом, но я-то знал, что человек сам себе творец. А о Коле я сделал определённый вывод: нет, он не сумасшедший, а просто заблуждающийся. Заблуждения, порождённые религией, заставляют совершать нелепые поступки: всепрощение, всетерпение, бескорыстие до дурости…
Следующим вечером Коля, сияющий, словно посылку получил, пришёл в мой угол, устроился на краю матраца и продолжил вчерашнюю беседу:
— Ты говоришь, что человек получился из обезьяны? А куда же хвост делся?
Он сказал «хвист».
— За ненадобностью исчез. Остался лишь только рудимент — копчик.
— А почему сейчас, — потешался Коля, — ни одна обезьяна не родит человека?
— Да потому что, — горячился я, — то была особая человекообразная обезьяна. Таких сейчас нет. Они все стали людьми.
— Эх, счас бы хоть обезьяне вдуть по самый корешок, — ёрничал, похоже, вчерашний шутник. — От меня она родила бы. Зараз — двойню.
— Илименты зоопарк с тебя содрал бы как с миленького, — подхватил шутку другой, — и статью получил бы за скотоложство….
— Не мешай, — урезонил я похотливого обезьяньего любовника-хохмача.
Но где там! Соседи по нарам, не давая нам и рта раскрыть, завели трёп о скотоложстве, как с каким животным следует поступать при половом сношении. Этот разговор захватил многих. И получилось так, что ни они нам, а мы им уже мешаем. И мы с Колей опять повлачились к запретке. За трёхрядным проволочным забором с вышками на углах желтели лютики и густела буйная зелень луговых трав. И никто не мешал беседовать. Лишь бы сдуру не пальнул с вышки попка, не продырявил бы «при попытке к бегству». Но мы не приближались вплотную к вскопанной следовой полосе. Чтобы не испытывать судьбу.
Наговорились досыта. И я понял, что Коля глух к моим атеистическим доказательствам. И решил в будущем никогда в беседах с ним о Боге не заикаться. Тем не менее дружеские отношения наши крепли. Ведь когда стали пропадать одна за другой хлебные пайки и мне, чтобы избежать самосуда, пришлось возмещать пропажи, не одноделец Серёга предложил кусок хлеба, чего у него хватало с избытком, потому что примазался к блатарям и они его «подогревали», а Христосик. Причём предложил мне часть своей пайки, слукавив, что не может её доесть. Правда, получал он рабочую норму (восемьсот граммов), да ещё рекордистский ДП (двухсотку серого), а я лишь шестьсот пятьдесят, столько полагалось занятым в обслуге.
