одной из этих мрачных провозвестниц такому
хрупкому предмету, как прогулочная яхта, всегда
подвергающемуся опасности.
Но из всех скупых свидетельств самыми не
опровержимыми, как всегда, становятся фото
графии. От тех лет у меня их всего две. Они
служат противоядием против пикантности и не
пристойности, отличавших щеголей и щеголих
конца века и так досадно проявлявшихся у жен-
358
щин в первых романах Колетт * и у поддельных
девушек Пруста *, в наигранной романтичности
герцогини Германтской и издевательской сухо
сти ее кузины Орианы. Мишель и обе сестры,
принятые в лучшем обществе, светские люди,
должны были сохранить в себе этот дух време
ни, но на фотографиях его нет и следа. Портре
та Габриель у меня нет: ее очарование и
веселость исчезли навсегда. Берте на фотогра
фии около тридцати: в закрытом платье, облега
ющем ее словно перчатка, прямая стройная
женщина напоминает скорее королев на церков
ных порталах, нежели гурий 90-х годов прошло
го века. Красивая крепкая рука умеет держать
поводья. Завитые по моде волосы обрамляют ли
цо, темные глаза смотрят перед собой, а может,
и не смотрят, а мечтают. На нежных, словно
роза, губах ни тени улыбки. Фотография, на
обороте которой написано: «Мишель в возрасте
тридцати семи лет» — тоже поражает. Он вы
глядит очень молодо, и в нем совершенно не
чувствуется мощи и энергии, которыми отмече
ны его портреты в зрелом возрасте. Он находит
ся еще в стадии слабости, той слабости, которая
у многих молодых людей непонятным образом
предшествует силе и подготавливает ее. Вместе
с тем это не портрет гуляки, усердно посещаю
щего всякие модные места. Взгляд его мечтате
лен, в длинных пальцах, украшенных перстнем с
печаткой, он держит сигарету, и рука, кажется,
тоже мечтает. Лицо и тело излучают необъясни
мые меланхолию и неуверенность. Это портрет
359
либо Сен-Лу в ту пору, когда он беспокоится
еще о Рашели, либо господина д'Амеркёра.
Мне казалось, что от этих лет не осталось ни
чего, написанного самим Мишелем, что помогло
бы нам понять его. Я ошибалась: на сгибе левой
руки у локтя он вытатуировал шесть букв, надпись
сделана, в о з м о ж н о , еще до свадьбы с Бертой:
' A N Á K H , Рок.
Выбор слова удивляет меня почти так же, как
и сама татуировка. По крайней мере в ту пору,
когда я знала отца, античное понятие Рока не на
ходило у него никакого отклика, ровно как и бы
тующее в народе неясное представление о судьбе,
Его собственная жизнь, казалось, управлялась
скорее божеством игрока — Удачей, со всем тем,
что в ней есть непрочного и случайного. К тому
же это тусклое, грустное слово вряд ли соответ
ствует темпераменту человека, способного на
слаждаться быстротечным моментом. Все, чему я
была свидетелем, доказывает, что Мишелю было
присуще, если так можно выразиться, врожден
ное счастье, которое ощущалось даже в те мину
ты, когда тоска и невзгоды захлестывали его,
подобно тому, как в затопленной местности под
временно нахлынувшей водой всегда чувствуется
твердая земля. И все же наполняло ли отчаяние
скрытые тайники его души? Глубокое безразли
чие, спокойное разочарование состарившегося
Мишеля могли бы заставить поверить в это и по
необходимости этим и объясняться. Но если это
так, то когда и в силу каких причин он почувство
вал, что над ним н а в и с а е т н е и з б е ж н о е ? Рок,
360
'ANÁГКH. М о ж н о п р е д п о л о ж и т ь , что сту
дент Лилля или Лувена, прочтя «Собор Париж
ской богоматери» и заранее придумав себе
трагическую судьбу, вытатуировал эти шесть
букв, дорогих Клоду Фролло. Джордж Дю Морье *
в то же время создает почти автобиографический
персонаж Питера Иббетсона, которого неотступ
но преследует это мрачное греческое слово, вло
женное Гюго в уста дурного священника. Но если
не считать того, что татуировка, будучи прежде
всего отличительным знаком рецидивистов и мо
ряков, не часто встречалась в студенческих кру
гах в 1 8 7 3 году, подобное объяснение слишком
просто и ничего не дает. Дело не только в том, что
Мишель, любивший, особенно в зрелые годы, по
эмы Гюго (в юности он больше увлекался Мюссе),
напротив, с пренебрежением, доходящим до не
справедливости, относился к его романам. Если
бы речь шла только о студенческой причуде, ему
легко было бы с улыбкой сознаться в ней, но ни
чего подобного не произошло. Кстати, я никогда
не спрашивала у него, какой смысл он вкладывал
в эти шесть слегка угрожающих букв. Наша вза
имная искренность имела определенные границы.
Для него слово, безусловно, принадлежало к об
ласти чувств былых, но скрытых от других, и втор
гаться туда было бы и опрометчиво и бестактно.
Скорее можно представить себе, что татуиров
ку он сделал во время второго своего пребывания
в 7-м кирасирском полку в Версале, когда, вер
нувшись в полк по собственной воле и согласив
шись лишиться погон, лишь бы вновь быть
361
принятым в армию, он быстро понял, что не мо
жет отказаться от Мод и готов вновь все разру
шить, чтобы опять соединиться с ней. Мне,
однако, не известно, встречались ли специалисты
по татуировке в окрестностях казармы в Версале
и не был ли этот вид украшения из тех, от кото
рых сухопутные войска с презрением отказались
в пользу флота.
Можно представить себе, как позже Мишель
в одном из баров для моряков в Ливерпуле или
еще позже, в таверне на набережной Амстерда
ма, в те времена, когда на «Бэнши» вместе с Бер
той и Габриель они плавали по Северному морю,
аккуратно выводя греческие буквы на клочке бу
мага, чтобы они послужили образцом для татуи
ровщика, и протягивает левую руку. Ананк е... В то
время как человек простой выбрал бы в качестве
татуировки цветок, птицу, трехцветный флаг, имя
возлюбленной или грудастое женское тело, Ми
шель выбирает шесть букв, похожих на номер ка
торжника. Мы бы поняли его лучше, если б
узнали, какой оценке собственной жизни они со
ответствуют. Но я пишу не роман. 'ANÁTKH: Рок.
* * *
Эпизод с бродячим цирком явился бы хорошим
финалом этих тринадцати лет. Разумеется, он от
носится к последнему периоду жизни с Бертой,
но нет точных указаний на то, что шумное возвра
щение из Центральной Европы произошло именно
в 1899 году, пагубном для всех троих, а не дву-
362
мя-тремя годами раньше. Жизненные катастрофы
редко объявляют о себе под барабанный бой.
Во всяком случае, Остенде, город, сыгравший
роковую роль в судьбе Мишеля, становится для
него местом жительства. После амнистии в
1 8 8 9 году, избегая Лилля и Мон-Нуар, он посе
лился в Феесе. Возможно, после развода Габри
ель принимали там менее тепло, а Берта и
Мишель, одобрявшие ее поступок, чувствовали
себя там менее уютно. Это всего лишь гипотеза.
Проще было бы предположить, что с годами оча
рование Фееса несколько поблекло. В 1894 году
Мишель, приписанный теперь к территориальной
армии, дал знать военным властям, что снова про
живает за границей. Он обосновался в Остенде,
где снимает квартиру на Российской улице. Про
живет он там недолго. Но все же это местопре
бывание, считавшееся постоянным, имеет два
достоинства: азартные игры и море.
Мы не знаем, прожили ли они там все лето
1899 года или же в предыдущее лето Мишель
удачно играл на бирже, совершил несколько мор
ских прогулок либо на «Бэнши», если она все еще
у него была, либо на рыбацких судах, часто при
глашая Генри Артура Джонса, посредственного,
но модного тогда английского драматурга, в ком
пании которого он упивался лондонскими воспо
минаниями. Он вынужден был порой наезжать в
Лилль, где ему охотно давали взаймы суммы, ко
торые надо было вернуть по смерти матери
(«Жизнь на широкую ногу» требовала подобных
финансовых операций). Как-то раз Берта, у кото-
363
рой закружилась голова, попросила разрешения
присесть на порог виллы, одиноко стоявшей в дю
нах; тогда-то они и познакомились с ее владели
цей, баронессой В., любезной старой дамой,
любившей музыку и книги. Она стала часто при
глашать трех французов на чудесные прогулки в
ландо. Светский парад во время «сезона» бывал
особенно блестящ: аристократы-иностранцы, свет
ские люди, финансисты, красавицы из окружения
Леопольда II *. Берта и Габриель показываются на
