даже не искала. Я хватаю пальто и запасные ключи Найджела. Я выбегаю из апартаментов, не оставив записки, и сажусь в автобус на углу улицы.
Чуть больше часа спустя я останавливаюсь перед автоматическими дверями жутко огромной больницы. Из-за нервной дрожи волосы у меня на затылке встают дыбом. Мне не хочется идти внутрь. Я не впервые осознаю, как сильно на меня повлияла авария, но все же это приводит меня в ужас. Я втайне испытываю горькое отвращение к стерильной чистоте больничных стен. Она осознанно ассоциируется у меня с болью и страданиями.
Я отказываюсь мириться со своими болезненными предчувствиями. На мгновение даю слабину, и меня разок мощно передергивает, но затем я заставляю себя войти внутрь. Перечитав доску с указателями в зоне регистрации по меньшей мере пять раз, я все еще понятия не имею, где находится родильное отделение. Оно четко обозначено на доске, но я просто не могу достаточно долго удержать внимание, чтобы слова отпечатались в голове. Я сдаюсь и вместо этого решаю просто побродить по коридорам.
Для такой большой переполненной больницы в коридорах до ужаса тихо. Я почти одна – никого нет, кроме прошедших мимо странной медсестры и конторского вида администратора. Я еще никогда не разглядывала свои туфли так долго, как теперь, стараясь не поднимать головы. Я запоминаю каждый стежок на коже. Мои жалкие попытки избежать зрительного контакта достигают обратного эффекта и лишь усиливают глупое волнение.
Я брожу вокруг, охваченная чувством безнадежности. Теперь я нахожусь в самых недрах больницы, но куда двигаться дальше, яснее не стало.
Рядом со мной открываются двери лифта, и из них выходят мама и ее маленькая дочка. Ребенку шесть или семь лет, кажется. Она держит маму за руку и обнимает видавшего виды медвежонка, подоткнув его под подбородок. Похоже, он так сильно поистерся от семи лет обнимашек. Она слишком маленькая и худенькая для своего возраста. На голове у нее розовая бандана с блестками. Хотя бандана красивая и идет ей, девочка, очевидно, носит ее не ради моды. Бледность лица и покрасневшие глаза матери портят ее красоту. Они идут медленно, почти на цыпочках. Через несколько шагов девочке становится трудно идти, и мать останавливается, чтобы взять дочку на руки.
Я больше не могу на них смотреть. У меня разрывается сердце: ни одна мать не должна сталкиваться с таким ужасом. Но когда малышка роняет своего мишку, я обнаруживаю, что бегу, чтобы поднять его и вернуть ей.
– Спасибо, – говорит ее мама, пытаясь выдавить из себя улыбку.
– Не за что.
Малышка благодарно хватает медведя и любовно целует его и прижимает к себе.
– Надеюсь, ты скоро поправишься, – подбадриваю ее я.
Глаза матери наполняются слезами, а плечи начинают дрожать оттого, что она пытается сдержать плач, и я тут же жалею о своих словах.
Я смотрю, как они уходят. Мать обвивает руками спину дочки. Она лучится храбростью и непреклонностью, хотя знает, что они пытаются обмануть смерть и скоро их обхитрят. Я сочувствую горю. Оно мне знакомо. Я понимаю ее борьбу против него, отчаянные попытки защитить и спасти свое дитя.
Я прижимаю руки к груди и оттягиваю воротник. Мне тяжело дышать, как будто вес блузки, давящей на кожу, пытается раздавить меня. Мне слишком тяжело здесь находиться. Я не могу, не могу. Мне хочется развернуться и убежать, оказаться в обители свежего воздуха, но я должна сделать это ради Эйвы. Должна. Просто это место… вонь дезинфицирующего средства с ароматом смерти… Я опираюсь спиной о стену и дышу. Просто дышу.
Меньше чем через минуту я восстанавливаю свое ускоренное сердцебиение и прерывистое дыхание. Оказывается, доктор Хэммонд в чем-то да разбирается, ведь его техника медитации только что помогла мне успокоиться. С облегчением, что это сработало, и со злостью, что мне пришлось прибегнуть к его совету, я снова начинаю бродить по округе. Заглядываю в коридоры и палаты, рассказывающие чужие истории жизни. Мы все лишь странники, окруженные кирпичом и бетоном. Но как много историй разворачивается под одной-единственной крышей. Я не могу не думать о том, скольких сегодня потрясут новости, что кто-то из родных больше не вернется домой.
Единственная дочь молится у кровати постаревшего отца: возможно, когда свет его жизни погаснет, она останется совершенно одна в этом мире. Молодая беременная женщина обнимает руками свой аккуратный животик, охваченная болью утраты отца, который никогда не увидит свое дитя. Подросток с легким сотрясением мозга и сломанной кистью борется с чувством вины, что его желание покрасоваться в новой машине стоило жизни его пассажиру и лучшему другу. Все эти невинные сломлены потерей. Их жизни изменились навсегда. Время залечит раны, но эмоциональные шрамы не исчезнут никогда.
Мое сердце исполосовано собственными шрамами. Я не всегда их вижу, но каждый раз, когда в голове всплывают шокирующие воспоминания, старые раны вновь вскрываются.
Глава двадцать восьмая
Наконец я оказываюсь около родильного отделения. У меня дрожат пальцы, когда я нажимаю кнопку разблокировки на двойных дверях и кто-то без слов пропускает меня внутрь. На сестринском посту никого нет, когда я подхожу. Я чувствую себя до ужаса смущенной, пока жду. Ко мне с дружелюбной улыбкой подходит перегруженная работой медсестра в голубом костюме:
– Вы кого-то ищете?
Ее доброе выражение лица действует на меня умиротворяюще, и мне удается ответить улыбкой на ее улыбку.
– Эйву Кэссиди, – говорю я.
Медсестра качает головой:
– По-моему, у нас нет Эйвы Кэссиди.
Я невидящим взором смотрю на стену позади сестры. Ну и что мне на это ответить?
Должно быть, ей становится меня жаль, потому что она встает за стойку и несколько раз щелкает компьютерной мышью.
– Глупые технологии, – улыбается она. – Я скучаю по старым добрым ручке и бумаге.
– Да, точно, – говорю я, вспоминая, что уже сто лет не проверяла свои соцсети.
– Не могу ничего здесь найти, но я собираюсь в отделение, если хотите пойти со мной… я бы могла поискать там вашу знакомую.
Я следую за ней по пятам и даже пару раз чуть не наступаю ей на пятки.
– У нас был тяжелый день, много вновь поступивших. Может, кого-то еще не успели внести в систему, – продолжает медсестра. – Вы родственница?
Я киваю.
Должно быть, ей так же неловко, как и мне, потому что она тут же заполняет тишину бессмысленной болтовней.
– У нас сегодня столько посетителей, что я никак не могу сосредоточиться, – говорит она.
Я не отвечаю. Я смущена и задаюсь вопросом, не намек ли это на
